Поднятые ею вопросы Симона называет «вопросами жизни и смерти» (не для себя, но для самой Католической церкви!), «проблемами жизненной, неотложной и практической важности» для европейской и даже всемирной цивилизации. «Ибо, – завершает она свое письмо-трактат, – поскольку вся светская жизнь европейских стран напрямую происходит от „языческой“ цивилизации, то, пока будет сохраняться иллюзия разрыва между так называемым язычеством и христианством, до тех пор христианство не воплотится, не пропитает, как должно, всю мирскую жизнь, но останется отрезанным от нее и, следовательно, бездейственным.

Как изменилась бы наша жизнь, если бы мы увидели, что греческая геометрия и христианская вера проистекли из одного источника!»13

То, что может показаться риторической гиперболой, при сопоставлении с аналогичными местами из других сочинений Симоны Вейль выглядит продуманным тезисом. А «Письмо» предстает еще одним наброском контуров грядущей духовной революции, гадательно представляемой на этот раз вне рамок европейской цивилизации, в масштабе всечеловеческом.

Церковь, пишет Симона, должна стать католической не только по имени, но и на деле, то есть направить богословскую и пастырскую мысль на освящение и преображение всех сторон социальной жизни и воссоединение человечества в таинстве Воплощенного и Страдающего Бога. Вопросы, в виде списка поставленные в письме, имеют смысл не столько сами по себе, сколько потому, что бросают свет на разные стороны этого духовного преобразования. Притом что они обращены в прошлое, каждый из них может (и, как поясняется в финале, решительно должен) быть развит применительно к будущему, в продумывании и выстраивании взаимоотношений между народами – носителями разных традиций и мировоззрений. Из конкретных примеров выстраивается общий метод: находить или восстанавливать в каждой культуре чистую мистическую традицию, способную освободить созерцание, совесть, интеллект, преодолевая границы этнической и социальной ограниченности. Симона убеждена, что на этом уровне все религии несут единую Весть и, следовательно, истинные, духовно возвышенные их представители, понимая и любя своих братьев из других культур, могут облегчать взаимное духовное обогащение народов – в противоположность обезличиванию, рабскому подражанию, комплексам неполноценности или, напротив, эксцессам нетерпимости – всему тому, что порождал и не перестает порождать европейский культурный колониализм.

(…) Когда я читаю катехизис Тридентского собора, он мне кажется не имеющим ничего общего с религией, которая в нем излагается. Когда я читаю Новый Завет, мистиков, богослужебные тексты, когда посещаю мессу, я чувствую нечто вроде уверенности в том, что эта вера – моя; или, точнее, была бы моей, если бы не расстояние, которое полагает между мной и этой верой мое несовершенство. Это создает мучительную духовную ситуацию. Мне хотелось бы не облегчить, но прояснить ее. Когда есть ясность, переносима любая боль.

Хочу перечислить вам некоторые мысли, которые живут во мне по меньшей мере несколько лет и создают преграду между мной и Церковью. Не прошу Вас обсуждать их внутреннюю суть. Я была бы рада такому обсуждению, но позднее; это – второй этап.

Прошу у вас четкого ответа – без формул типа «я думаю, что» и т. д. – относительно совместимости или несовместимости каждого из этих мнений с принадлежностью к Церкви. Если они несовместимы, я хотела бы, чтобы Вы сказали четко: «Я откажу в крещении (или в отпущении грехов) всякому, кто скажет мне, что привержен мнениям, изложенным в пунктах под номером таким, таким и таким». Я не прошу быстрого ответа. Все это не срочно. Прошу только ответа категоричного.

Прошу вас простить меня за то, что я доставляю вам это беспокойство, но не знаю, как можно было бы этого избежать. Размышление над этими проблемами для меня отнюдь не забава. Оно не только важнее самой жизни, ибо речь идет о вечном спасении; но я считаю их куда более важными, чем вопрос о моем спасении. Забавой в сравнении с ними кажется выбор между жизнью и смертью.

Среди изложенных ниже мнений некоторые для меня являются спорными; но в случае, если будет точно удостоверено, что канон церковной веры считает их ложными, они окажутся для меня таким же препятствием, как и остальные, ибо я имею твердое убеждение, что они именно спорны, то есть нет законных оснований отрицать их категорически.

Некоторые из этих мнений (а именно те, что касаются мистерий, не-иудеохристианских писаний, Мелхиседека и др.) никогда не были осуждены, притом что, весьма вероятно, они имели сторонников в первые века. Поэтому я задаюсь вопросом, не были ли они приняты негласно. Как бы то ни было, но если сегодня я или кто-то другой их публично выскажет, а Церковь осудит, я от них не откажусь, пока меня не убедят, что они ложны.

Я размышляю об этих предметах со всей доступной мне силой любви и внимания. Эта сила ничтожно мала по причине моего крайнего несовершенства, но, как мне кажется, постоянно увеличивается. По мере ее роста узы, связывающие меня с католической верой, становятся все прочнее, все глубже укореняются в сердце и в разуме. Но одновременно и мысли, отдаляющие меня от Церкви, обретают бόльшую силу и ясность. Если эти мысли и в самом деле несовместимы с принадлежностью к Церкви, значит, у меня практически нет надежды когда-либо приобщиться таинств. Если так, то не вижу, как можно избежать вывода, что мое призвание – оставаться христианкой вне Церкви. Возможность такого призвания подразумевала бы, что Церковь, называясь по имени католической14, в действительности таковой не является и что она должна однажды ею стать, если ей суждено исполнить свою миссию.

Изложенные ниже мнения имеют для меня разную степень вероятности или определенности, но все они в моем сознании сопровождаются вопросительным знаком. Я выражаю их в изъявительном наклонении только по причине бедности языка: иначе мне понадобилось бы ввести в грамматику еще одно наклонение. В области священного я ничего не могу утверждать категорически. Но те из моих мнений, которые согласны с учением Церкви, также сопровождаются в моем сознании знаком вопроса.

Считаю, что некоторая сдержанность в суждениях при размышлении о чем бы то ни было, без исключения, являет собой добродетель смирения в интеллектуальной области.

Итак, вот перечень.

1. Если мы возьмем момент истории, предшествующий явлению Христа и достаточно удаленный от него (например, на пять веков), и рассмотрим его вне связи с последующим, то в этот момент Израиль имеет меньшую часть в Боге и в божественных истинах, чем многие из окружающих народов (Индия, Египет, Греция, Китай). Ибо существенная истина о Боге заключается в том, что Он благ. Верить, что Бог может предписать людям страшно несправедливые и жестокие поступки, есть самая большая ошибка, которую