таинствах – во всяком случае, если Церковь не изменит условий, на которых она к ним допускает. Я горячо надеюсь, что однажды она это сделает, ибо думаю, что для нее это вопрос жизни или смерти; но я не рассчитываю на то, что это могло бы произойти при моей жизни.

Как видите, я предполагаю, что Ваш ответ будет отрицательным. В ином случае я буду очень удивлена. И все же я хотела бы получить от Вас ответ, просто чтобы знать, а не предполагать.

Прошу у Вас прощения за то, что причиняю Вам такое беспокойство. Вам впору пожалеть, что Вы меня встретили. Но я не вижу, как я могла бы от этого уклониться.

Прошу Вас переслать мне обратно это письмо (когда Вы его рассмотрите в достаточной мере). Я впервые составляю список своих предполагаемых ересей. Мне хотелось бы его сохранить.

Уверяю Вас в своих наилучших чувствах и благодарности за тот труд, который я Вам задаю.

Симона Вейль

Девять лет спустя о. Кутюрье, вероятно, не по собственной инициативе, а по просьбе родителей Симоны (см. ниже) отдал письмо в руки Альбера Камю, который курировал все публикации ее наследия в издательстве «Галлимар». В архиве священника сохранился рукописный фрагмент, датируемый 1951 годом (год первой публикации «Письма»), – набросок так и не написанного предисловия:

Обстоятельства не позволили, чтобы это письмо получило ответ своего адресата. Перечитывая его теперь, спустя столько лет, думаю, что молчание должно быть прервано – с мыслью обо всех, кто его прочтет (sic).

Начиная со дня, когда письмо попало в мои руки, и вплоть до дня, когда меня посетили убитые горем месье и мадам Вейль, я не имел никаких вестей о Симоне, зная только, что она уехала в Англию. Адреса ее у меня не было. Месье и мадам Вейль пришли ко мне в тот печальный летний день 1943 года, чтобы попросить у меня то, что теперь было для них частью самого драгоценного из сокровищ. Прошли и еще годы до нынешней зимы, когда я снова увидел их обоих в Париже, в квартире, где с ними жила их дочь и до сих пор стоят ее книги. Я не хочу прибавлять чего-либо к…

Запись обрывается. Очевидно, после некоторых раздумий о. Кутюрье отказался от мысли публиковать документ как направленный лично ему и вообще обозначать свое участие в публикации. Анонимность и сокрытие контекста трудно поставить священнику в вину: после того как смелые художественные инициативы о. Кутюрье вызвали горячие споры в церковной среде, ему навряд ли хотелось видеть свое имя еще и в центре острой вероучительной дискуссии. Частное письмо превратилось в «Lettre à un religieux», «Письмо к одному монаху», теперь получившее такой вид, будто задумывалось автором как письмо открытое.

Достойно сожаления, что способ подачи этого документа общественному мнению не был вполне продуман. Доверительное письмо-исповедь было воспринято как вызов католическому клиру и Римско-католической церкви как таковой. Но Симона не писала манифест. «Изложенные ниже мнения имеют для меня разную степень вероятности или определенности, но все они в моем сознании сопровождаются вопросительным знаком. (…) В области священного я ничего не могу утверждать категорически»9. Правда, сделав эту оговорку в самом начале, она отдается наболевшим мыслям и чувствам и берет наступательный тон; но все-таки забывать об оговорке не следует. Письмо не было вывешено у церковного входа, подобно Виттенбергским тезисам Лютера, а послано частным образом священнику, которого Симона желала видеть духовным наставником дорогих ей людей. Как и все, что она писала в эти годы, оно не было рассчитано на скорое обнародование. Напомним, что сентябрь и октябрь 1942 года были для нее временем, наполненным внутренней мукой и смертными предчувствиями, что не могло не отразиться на тональности письма. У Симоны нет ни времени, ни сил, ни терпения доказывать или пояснять тезисы, которые продумывались ею давно, но в том виде, как они высказаны, выглядят порой сомнительными.

Письмо к о. Кутюрье в печатном виде проигрывает еще и от того, что с 1951 года и поныне издается как отдельный, изолированный документ. Ему, как уже сказано, предшествовала большая предварительная работа мысли. В почти двух десятках марсельских и нью-йоркских «Тетрадей» Симоны, в подробных комментариях к греческим, египетским, индийским, китайским источникам, к фольклору самых разных народов ею была сделана попытка христианского осмысления древнейших пластов человеческой культуры.

Всю эту работу, правда, не отнесешь по ведомству академической гуманитарной науки: современные историк, филолог, религиовед сочтут параллели и сближения, которые делает Симона, неисторичными, а толкования субъективными и натянутыми. Труд Симоны ближе всего по жанру к «Строматам» Климента Александрийского (III в.) и «Евангельскому приуготовлению» Евсевия Памфила (IV в.) – апологетическим трудам раннехристианских авторов, призванным показать, что именно Христос является сокровенной целью всех лучших устремлений античности. При этом несомненном сходстве пафос Симоны радикально иной. По ее мнению, «свет во откровение язычникам» не был рассеян до пришествия Христа в «тенях и образах», но всегда жил в мире воплощенно: Агнец Божий рожден на земле во плоти и заклан искони, а зримыми образами, иконами Его воплощения (мифологическими или историческими, для нее совершенно неважно), являются Осирис, Дионис-Загрей, Орфей, Рама, загадочный царь-священник Мелхиседек и бесчисленное множество персонажей мифа, поэзии, эпоса и фольклора. Впрочем, еще полнее Христос отображается во всяком оставленном без помощи и защиты, доведенном до полноты горя и отчаяния страдальце этого мира – за все века земной истории10.

Стремясь убедить кого-либо из своих друзей и собеседников в правде того, что ей открыто, Симона составляла для них пространные подборки выписок с комментариями, достигавшие порой объема целых книг. Увы, даже если у этих собеседников хватало усердия бегло просматривать эти компендиумы, то «совершать усилие внимания» – главное условие, которого она требовала, – оказывалось, как правило, выше их сил. Но Симонино упорство было непреодолимым: без печатной машинки и копировальной бумаги, своими слабыми и малокровными пальчиками, подобно монаху из средневекового скриптория, она исписывала новые сотни страниц христологическими комментариями к Платону и стоикам, Гомеру и Эсхилу, к «Упанишадам» и «Бхагавад-Гите».

Можно предполагать, что какая-то подобная подборка была отдана – насовсем или на время – и отцу Кутюрье. Но даже если этого не произошло, в наше время письмо следовало бы изучать в комплексе с остальным материалом из интеллектуальной лаборатории Симоны.

Следует обратить внимание на то, что при прочтении письма Симоны нередко ускользает от внимания, и на что, как кажется, не отреагировали и авторы двух самых известных полемических отповедей – Жан Даниэлу11, с католической стороны, и