пути в ее комнату. Едва она успела пожалеть, что не заперла щеколду на двери, как он влетел в нее с громким:

– Смотри! Смотри! Смотри! – И когда Лора наконец‐то посмотрела, неохотно отвернувшись от зеркала в полный рост, он закружился на носочках, как ребенок, демонстрируя ей развевающийся черный плащ из плотного бархата, в котором Лора узнала их старую штору из гостиной. – Узнаешь, кто я? Угадай!

Вопрос, надо признаться, совершенно не имел смысла. Со стоячим воротником, похожим на тот, какой надевают в ветеринарной клинике собакам, плащ доставал Францу почти до колен. Примерно там же, разве что чуть-чуть ниже, заканчивались брючины черных элегантных штанов, которые он явно позаимствовал из гардероба Джека, потому что они были ему откровенно коротки и слишком обтягивали зад. От белоснежной рубашки все еще пахло стиральным порошком, а от самого Франца – амбровым парфюмом, причем настолько резко, что создавалось ощущение, будто он в нем искупался. Франц даже зачесал волосы назад, словно готовился вступить в банду итальянских мафиози, и забрал длинные нижние прядки за уши, чтобы открыть черные и круглые матовые сережки в ушах. С неизменно мелового лица он при этом снял все пластыри, а с запястий под манжетами – бинты. Смотреть на него без них Лоре было так же непривычно, как на себя в блестящем платьице.

– Ты вампир, – констатировала Лора, окинув его оценивающим взглядом еще раз, и Франц довольно щелкнул пальцами.

– Именно! Мне даже пластмассовые зубы вставлять не надо, понимаешь? – Он наклонился к ней и поджал губы, демонстрируя по два длинных клыка сверху и снизу, прежде чем ткнуть в один из них пальцем. – У меня с-фои, настоя-фие!

– Очень оригинальный и свежий подход к созданию образа, – сухо ответила Лора, и Франц, выпрямившись, насупился, будто решил, что она заболела и оттого могла отреагировать как‐то по-иному.

– Ой, а сама‐то! Снова феей вырядилась. Этот костюм вообще‐то Титании полагается носить!

– С чего бы это?

– Э, – Франц запнулся и посмотрел на Лору так, будто она спросила, почему солнце восходит по утрам, а садится вечером. – Потому что она Королева фей, нет?

– Вот именно! Ты хоть понимаешь, как тупо наряжаться на День города тем, кто ты есть и так?

– То есть ты считаешь, что правильно делать наоборот? Хм. В таком случае почему ты не нарядилась ангелом?

Лора открыла рот, но затем закрыла его обратно. Франц же широко улыбнулся, глядя на нее снизу вверх, снова наклоняясь к ней так близко, что она могла пересчитать все его ресницы. Черные, длинные и пушистые, они почти ложились ему на щеки, отбрасывая под бледно-оранжевыми, как апельсиновая цедра, глазами лиловые тени. Он выглядел болезненно – впрочем, как и всегда, – но при этом светился от непонятного ей довольства. И с трудом стоял на одном месте, притоптывал, как если бы с нетерпением ждал чего‐то.

– А ты чего такой радостный? – спросила Лора в лоб, сощурившись подозрительно. – Надеешься, что на Дне города Ламмас тебя наконец‐таки убьет?

– М-м, ага, – промычал Франц таинственно и, развернувшись на пятках, направился к двери, впервые не дожидаясь, когда Лора сама начнет его прогонять. Это поселило в ней тревожные сомнения, а не скрывает ли он что‐то, попросту сбегая сейчас от разговора. Впрочем, ей все равно не следовало больше ничего выпытывать Ведь она поклялась себе, что не станет лезть, божилась, что это ее абсолютно не интересует… Только конец всего этого кошмара имеет смысл, а Франц пусть хоть на голове по Самайнтауну ходит, ей‐то что с того?

И все‐таки она решилась:

– Кстати… Ты так и не рассказал, а что было в том черном письме?

Франц остановился на полушаге, но не повернулся.

– Да так, один из дружбанов-вампиров весточку передал. Хочет пересечься сегодня на празднике, но ты не волнуйся, планы это наши не сорвет. Ты как подготовишься, приезжай в комнату Джека. Титания хочет собраться перед выходом там.

И он, мурлыкая себе под нос мелодию Душицы, ушел раньше, чем Лора успела спросить о чем‐либо еще.

Ох, нехорошо это, чуяла она. Если с того дня, как Лора оттолкнула Франца там, у хвоста реки, на душе у нее скребли кошки, то теперь где‐то рядом с ними протяжно выли волки. Одиноко так выли, тоскливо, будто перед затяжным штормом. Тогда у реки, в руках Франца, ей было тепло и становилось так каждый раз при воспоминании о тех минутах. Но почему‐то сейчас это не работало: в комнате вдруг стало слишком зябко. Лора даже потерла солнечное сплетение, пытаясь разжать стиснувшиеся на нем ледяные пальцы дурного предчувствия, а затем снова повернулась к зеркалу.

На ребрах ее ладоней темнели пятна туши и карандаша, – чтобы привести в порядок мысли, она нарисовала парочку чертежей для нового рынка взамен старых перед тем, как начать собираться, – но Лора больше не видела в отражении ни их, ни саму себя. Через зеркало она смотрела на подушку за своей спиной, где кошмары не только снились, но и жили с ней бок о бок. Они с Лорой буквально соприкасались каждый раз, как Лора переворачивалась во сне с боку на бок.

Ее коляска нерешительно подкатилась к постели, рука сунулась под наволочку и проверила – да, ее кошмар все еще там. Кинжал с круглым навершием, похожим на глаз, и с темно-серой жемчужиной в гарде, как зрачок. Он лег ей в ладонь так же просто и спокойно, как обычный карандаш, и вновь нагрелся, стоило ей задуматься о Франце.

Прямо как тогда на реке, куда он принес ее. Прямо как перед той паникой, что нахлынула на нее и заставила повелеть Францу срочно вернуть их обоих домой.

Да уж, носить кинжал повсюду с собой оказалось дурной затеей. Если в Лавандовом доме, куда она его потащила, он и впрямь мог принести пользу (ну, мало ли), то вот на прогулку она взяла его случайно, потому что не успела вытащить из кармана – Франц перехватил ее коляску прежде, чем она поднялась к себе. И там, возле реки, она совершенно о том забыла. Там ей было так хорошо… Когда они кружились вдвоем под бронзовыми листьями… Лора даже почти решила, что наконец‐то обрела покой. Она забылась, а ее сердце, наоборот, вспомнило – как биться, как колотиться, как замирать. Лора никогда не переставала злиться на Франца – потому что он болтливый идиот, потому что наглый, потому что ходит за ней по пятам, как преданный щенок, и никак не может наконец возненавидеть, – но эта злость вдруг стала ощущаться совсем иначе. Будто бы и не злость вовсе; будто бы она ею на самом деле и не была никогда; будто бы Лора трогала мягкий зефир