— Никакого обману.

— Это и вероятнее. Он так и написал, чтобы вы мне принеслиего исповедь? Зачем же вы не принесли?

— Да ведь он не умер. Я у него спрошу.

— Непременно принесите и нечего спрашивать. Ему наверно этобудет очень приятно, потому что он, может быть, с тою целью и стрелял в себя,чтоб я исповедь потом прочла. Пожалуста, прошу вас не смеяться над моимисловами, Лев Николаич, потому что это очень может так быть.

— Я не смеюсь, потому что и сам уверен, что отчасти этоочень может так быть.

— Уверены? Неужели вы тоже так думаете? — вдруг ужасноудивилась Аглая.

Она спрашивала быстро, говорила скоро, но как будто иногдасбивалась и часто не договаривала; поминутно торопилась о чем-то предупреждать;вообще она была в необыкновенной тревоге и хоть смотрела очень храбро и скаким-то вызовом, но, может быть, немного и трусила. На ней было самоебуднишное, простое платье, которое очень к ней шло. Она часто вздрагивала,краснела и сидела на краю скамейки. Подтверждение князя, что Ипполитзастрелился для того, чтоб она прочла его исповедь, очень ее удивило.

— Конечно, — объяснял князь, — ему хотелось, чтобы, кромевас, и мы все его похвалили…

— Как это похвалили?

— То-есть, это… как вам сказать? Это очень трудно сказать.Только ему наверно хотелось, чтобы все его обступили и сказали ему, что егоочень любят и уважают, и все бы стали его очень упрашивать остаться в живых.Очень может быть, что он вас имел всех больше в виду, потому что в такую минутуо вас упомянул… хоть, пожалуй, и сам не знал, что имеет вас в виду.

— Этого уж я не понимаю совсем: имел в виду и не знал, чтоимел в виду. А впрочем, я, кажется, понимаю: знаете ли, что я сама разтридцать, еще даже когда тринадцатилетнею девочкой была, думала отравиться, ивсё это написать в письме к родителям, и тоже думала, как я буду в гробулежать, и все будут надо мною плакать, а себя обвинять, что были со мной такиежестокие… Чего вы опять улыбаетесь, — быстро прибавила она, нахмуривая брови, —вы-то об чем еще думаете про себя, когда один мечтаете? Может, фельдмаршаломсебя воображаете, и что Наполеона разбили?

— Ну, вот, честное слово, я об этом думаю, особенно когдазасыпаю, — засмеялся князь, — только я не Наполеона, а все австрийцев разбиваю.

— Я вовсе не желаю с вами шутить, Лев Николаич. С Ипполитомя увижусь сама; прошу вас предупредить его. А с вашей стороны я нахожу, что всёэто очень дурно, потому что очень грубо так смотреть и судить душу человека,как вы судите Ипполита. У вас нежности нет: одна правда, стало быть —несправедливо.

Князь задумался.

— Мне кажется, вы ко мне несправедливы, — сказал он, — ведья ничего не нахожу дурного в том, что он так думал потому что все склонны такдумать; к тому же, может быть, он и не думал совсем, а только этого хотел… емухотелось в последний раз с людьми встретиться, их уважение и любовь заслужить;это ведь очень хорошие чувства, только как-то всё тут не так вышло; тут болезньи еще что-то! При том же у одних всё всегда хорошо выходит, а у других ни начто не похоже…

— Это верно вы о себе прибавили? — заметила Аглая.

— Да, о себе, — ответил князь, не замечая никакогозлорадства в вопросе.

— Только всё-таки я бы никак не заснула на вашем месте;стало быть, вы куда ни приткнетесь, так тут уж и спите; это очень нехорошо свашей стороны.

— Да ведь я всю ночь не спал, а потом ходил, ходил, был намузыке…

— На какой музыке?

— Там, где играли вчера, а потом пришел сюда, сел, думал,думал и заснул.

— А, так вот как? Это изменяет в вашу пользу… А зачем вы намузыку ходили?

— Не знаю, так…

— Хорошо, хорошо, потом; вы всё меня перебиваете, и что мнеза дело, что вы ходили на музыку? О какой это женщине вам приснилось?

— Это… об… вы ее видели…

— Понимаю, очень понимаю. Вы очень ее… Как она вамприснилась, в каком виде? А впрочем, я и знать ничего не хочу, — отрезала онавдруг с досадой. — Не перебивайте меня…

Она переждала немного, как бы собираясь с духом или стараясьразогнать досаду.

— Вот в чем всё дело, для чего я вас позвала: я хочу сделатьвам предложение быть моим другом. Что вы так вдруг на меня уставились? —прибавила она почти с гневом.

Князь действительно очень вглядывался в нее в эту минуту,заметив, что она опять начала ужасно краснеть. В таких случаях, чем более онакраснела, тем более, казалось, и сердилась на себя за это, что видимовыражалось в ее сверкавших глазах; обыкновенно, минуту спустя, она ужепереносила свой гнев на того, с кем говорила, был или не был тот виноват, иначинала с ним ссориться. Зная и чувствуя свою дикость и стыдливость, онаобыкновенно входила в разговор мало и была молчаливее других сестер, иногдадаже уж слишком молчалива. Когда же, особенно в таких щекотливых случаях,непременно надо было заговорить, то начинала разговор с необыкновеннымвысокомерием и как будто с каким-то вызовом. Она всегда предчувствоваланаперед, когда начинала или хотела начать краснеть.

— Вы, может быть, не хотите принять предложение, —высокомерно поглядела она на князя.

— О, нет, хочу, только это совсем не нужно… то-есть, я никакне думал, что надо делать такое предложение, — сконфузился князь.

— А что же вы думали? Для чего же бы я сюда вас позвала? Чтоу вас на уме? Впрочем, вы, может, считаете меня маленькою дурой, как все менядома считают?

— Я не знал, что вас считают дурой, я… я не считаю.

— Не считаете? Очень умно с вашей стороны. Особенно умновысказано.

— По-моему, вы даже, может быть, и очень умны иногда, —продолжал князь, — вы давеча вдруг сказали одно слово очень умное. Вы сказалипро мое сомнение об Ипполите: “тут одна только правда, а стало быть, инесправедливо”. Это я запомню и обдумаю.

Аглая вдруг вспыхнула от удовольствия. Все эти переменыпроисходили в ней чрезвычайно откровенно и с необыкновенною быстротой. Князьтоже обрадовался и даже рассмеялся от радости, смотря на нее.

— Слушайте же, — начала она опять, — я долго ждала вас,чтобы вам всё это рассказать, с тех самых пор ждала, как вы мне то письмооттуда написали и даже раньше… Половину вы вчера от меня уже услышали: я вассчитаю за самого честного и за самого правдивого человека, всех честнее иправдивее, и если говорят про вас, что у вас ум… то-есть, что вы больны иногдаумом, то это несправедливо; я так решила и спорила, потому что хоть вы и всамом деле больны умом (вы, конечно, на это не рассердитесь, я с высшей точкиговорю), то зато главный ум у вас лучше, чем у них у всех, такой даже, какой ими не снился, потому что есть два ума: главный и не главный. Так? Ведь так?