Уже наступил день. Тшинецкий встал, прошелся по центру ванной комнаты и остановился перед ней, склонившейся на стульчике у его ног.

– Не знаю, собственно, зачем я вам все это говорил? – Он пожал плечами. – Извините. Разве это может интересовать… сестру?

Взглянув на него снизу, она тихо сказала:

– Меня интересует. – И с чрезмерной серьезностью ребенка добавила: – На самом деле.

Прозвучал сигнал. Стефан схватился за карман, в котором держал стетоскоп, и, ничего не говоря, выбежал. В коридор через настежь открытые окна влетал колокольный звон.

Май своими распустившимися цветами перетекал в июнь. И вскоре полные голубизны дни, окаймленные рубиновыми зорями и пронзенные солнцем, как раскаленным добела гвоздем, перевалили через горизонт.

Барбара – это влажные нецелованные губы, горькие от покусанных хвостиков листьев, тени огромных старых каштанов, трава, сверкающая под порывами ветра, подобно выглаженной ткани. Это молодость.

Их знакомство началось с промахов и ошибок. Через два дня после ночного разговора, точнее говоря – его монолога, ее взгляд изредка спрашивал: «А что теперь?» Беспомощный, он не мог придумать ничего другого и, после всего, что рассказал, пригласил ее вечером на танцы.

Они договорились встретиться на углу улицы. Она пришла, одетая как дама, с подкрашенными губами, в туфлях на деревянной подошве с двенадцатисантиметровыми каблуками. Разве она могла ему не понравиться?! Волосы ее были завиты в маленькие плотные локоны, свисающие со всех сторон. Скорее всего о ней позаботился кто-то опытный, возможно подруга, успешно приближая ее к голливудскому идеалу красоты. Танцевали мало. Барбара дала понять, что чувствует себя отлично и что любит пить через соломинку, что ей удобно на каблуках, и только слегка мизинцем пробовала, как держится помада на губах. Она чувствовала себя как мальчик, который храбрится, выбив стекло. В какой-то момент среди танцоров появилась величественно выделяющаяся на фоне всех пара: пани Жентыцкая в лимонном платье с зелеными блестками, и в изящно подбитом ватой пиджаке франт: ее Мечо. Стефан опустил голову. Несколько секунд царило невыносимое молчание, пока Барбара, решительно схватив сумочку, не встала. Он послушно последовал за ней к выходу. На улице, взяв ее под руку, он заметил, что у нее в глазах слезы.

Барбара иногда рассказывала о своей работе на фабрике в Германии, не стыдилась признаться, что умерший отец был помощником каменщика, однако, с другой стороны, не позволяла, чтобы Стефан навестил ее на квартире, в которой она жила с матерью, а уж о брате и вовсе не вспоминала. Тшинецкий помнил его – высокого худощавого солдата – с той ночи, когда «скорая» привезла в клинику их мать.

В клинике их отношения не изменились: даже намного позже, когда они уже были на ты, официально она все время называла его паном доктором, а он ее – сестрой. Еще иногда он при ней немного чудачил, манерничал – непринужденность всегда давалась ему тяжело. Однако достаточно было плутовского выражения ее глаз, и он тут же, пристыженный, становился совершенно беспомощным.

Они никогда не разговаривали о страданиях и болезнях, которые видели в клинике. Это было настолько очевидно, что Стефан, если бы его об этом спросили, наверное, сильно бы удивился. Зато он рассказывал ей всякую всячину, интерпретированную по-своему. Дерево, как он ей объяснял, – это творение природы, промежуточное между глазом и легким животного. В легком ручеек красных телец крови питается кислородом неподвижного воздуха; дерево же, наоборот, погружает неподвижные зеленые тельца листьев в подвижные воздушные течения. Следовательно, можно считать, что дерево – это легкое, вывернутое наизнанку.

Но сравнение на этом не заканчивалось. Потому что энергию для создания питательных тел лист черпает из солнца – похожий процесс происходит… и так далее. И так далее. Посвящая Басю в тайны полной метафор биологии, он одновременно изучал все оттенки цвета ее глаз и голоса, то, как она наклоняет голову, слушая его, и он уже знал, что когда она сильнее всего старалась сосредоточить внимание, то по ее сжатым губам, как красная ящерица, проскальзывал острый кончик языка.

Попытки окунуть ее в мир литературы были напрасны. Бася предпочитала жизнь. Конечно, можно читать и романы, но только если уже совсем нечем заняться. Она предпочитала сидеть со Стефаном на садовой скамейке и парой слов, острых и метких, пришпиливать прохожих.

Когда они пошли осматривать Торговый дом, она сморщила носик при виде толчеи в отделе текстиля, а у витрины радиоприемников и фотоаппаратов не выдержала. Красный крепкий мужчина в белом шерстяном пиджаке и замшевых туфлях покупал два электрических патефона. Баська почти громко сказала Стефану: «Ух, дала бы ему по шее…»

Погода становилась все жарче. Они сидели на сырых скамейках в лесочке или как дети свешивали ноги с высокого обрыва, под которым тянулись шумящие на возвышенностях сады. Их руки, как пущенные без присмотра животные, свободно блуждали, то срывая пук травы, то замирая, обнаружив на листке божью коровку, то неожиданно соприкасались, и тогда они, как бы испуганные, замолкали.

Благодаря тому, что ее лицо все сильнее и выразительнее отпечатывалось в его памяти, он больше не возвращался в закоулки потускневших воспоминаний о времени оккупации, в которые раньше погружался с тревогой и волнением, как бы чувствуя за их выцветшими стенами смерть, которой он избежал.

Стефан менялся под влиянием Баси. Лучше всего он понял это, когда однажды попытался громко читать какие-то стихи. Через пару слов он замолчал, хотя она просила читать дальше. Но Стефан не захотел, чувствуя, как бессильны слова по сравнению с полнотой окружающего их мира.

Она всегда была рядом с ним. Делая записи, думая или работая, считая мышей в своей «научной лаборатории» и на операции, даже в критические моменты он ощущал ее присутствие. Возникающее от этого чувство легкости не покидало его даже во сне.

Как-то он упомянул ей о проблеме найти машинистку, чтобы перепечатать статью, которую хотел послать в «Медицинскую газету».

– А я немного умею, могла бы перепечатать, – заметила она вскользь.

На другой день после утреннего обхода она спросила его о рукописи, и ее явно задело, что он об этом забыл. Узнав, что он уже опубликовал другую работу, она захотела ее прочитать. Разговор велся на пустой аллее парка. Бася остановилась возле ящика с песком. Это было место для детских игр. Стефан попытался отговорить ее от неразумного, по его мнению, намерения.

– Но ведь это скучно, правда. Зачем тебе?

Сказал даже: «Не поймешь».

С опущенными глазами, копаясь носком туфли в песке, она не уступала. Шла за ним, надув губы. В конце концов он махнул рукой. Дал ей копию. Он не знал, что она читала «Химико-динамические показатели предракового периода мышей, питающихся 3:4, 5:6 дибензантраценом» как самую прекрасную любовную лирику.

Перевод Язневича В.И.

Среди широкой мокотовской равнины, окруженный перелесками редких сосенок, на площади в несколько сотен гектаров расположился Институт ядерной химии Польской академии наук и Варшавского университета. Здания, разделенные живыми изгородями и островками специально посаженных лип, пятью группами подступают к берегу судоходной Вислы. Здесь начинается автострада, бегущая прибрежными бульварами, которая несколькими километрами дальше переходит в главную варшавскую артерию Север – Юг. Местность тиха и безлюдна, только с верхних этажей зданий видны разбросанные полумесяцем домики университетского городка, а дальше, над сизым краешком дыма, на горизонте виднеются стройные высотки центра города с силуэтом Дворца науки в центре.