Ближе всего к Висле, обособленно от других построек, лежит лишенная окон бетонная колода, в которой размещается главный ядерный реактор института. Приземистое строение наполовину вкопано в землю, сзади к нему подведены большие трубы. В них кружит охлаждающая реакторы вода, подаваемая под давлением с насосной станции, расположенной на склоне Вислы. За бетонной призмой реактора поднимается заметный уже издалека, похожий на мачту четырехсотметровый дымоход, поддерживаемый системой широко раскинувшихся стальных тросов. Через него подземные компрессоры выбрасывают в верхние слои атмосферы радиоактивные газы, вырабатываемые в реакторе, чтобы они не могли причинить вреда жителям окрестных селений. Там, где старые липы растут гуще всего, виднеются плоские крыши лабораторных зданий. Широкие аллеи поочередно доходят до здания Института ядерной химии, Отдела космических излучений и, наконец, до Лаборатории нуклонного синтеза. Здание лаборатории является резиденцией одного из крупнейших в мире космотронов, устройства для придания высокой энергии атомным частицам. Строение окружают открытые станции трансформаторов, к которым подведена линия высокого напряжения.

Наступило дневное послеполуденное время ранней в этом году и дождливой осени. Здания института уже опустели, в больших залах лабораторий царила тишина. По аллее безлюдного в это время парка быстрым шагом шел один из ассистентов профессора Селло, магистр физики Топольный.

Это был двадцатичетырехлетний молодой человек с льняными волосами, ясноглазый и без растительности на лице, что его втайне огорчало, когда на это было время. По-детски голубой взгляд он пытался закрыть большими очками в черной оправе. Студенты утверждали, что в них были вставлены обычные стекла. На того, кто видел его в первый раз, он производил впечатление человека, который только минуту назад узнал о чем-то совершенно неслыханном и не может в этом разобраться, – по сути дела, это был его обычный вид.

В Топольном как бы уживались две натуры; в различные периоды то одна, то другая брала верх.

«Первый Топольный» создал для себя определенный идеал ученого и изо всех сил старался в него воплотиться. Для этого он планировал свою жизнь на многие годы вперед, составлял графики исследований, изучения иностранных языков и даже развлечений, не предпринимал ничего, не посоветовавшись наперед с толстым ежедневником, где по часам был расписан каждый день. Прочитанные книги он отмечал на специальной карточке и заносил в специально заведенную картотеку, а стены своей комнаты завесил каллиграфически написанными высказываниями великих людей и ценными лозунгами, призывающими к системности. Весь этот педантизм он воспитывал в себе, потому что считал, что у него слабая воля, и мечтал компенсировать этот недостаток «протезом характера» – так он называл свою систему. Студенты говорили, что он назначает себе время даже для болезней и однажды чуть не умер от незапланированного насморка.

Этот «первый Топольный», педантичный и несмелый, склонный к созерцательности, молчаливый и рьяно заполняющий разлинованные карточки стенографическими значками собственного изобретения, время от времени куда-то пропадал, а вместо него появлялся как бы другой человек. Происходило так всякий раз, когда молодого человека захватывала какая-то проблема. Тогда, как по мановению волшебной палочки, он менялся. Разделы ежедневника и картотеки покрывались пылью, лозунги обрастали паутиной, а он, который перед этим краснел как девушка, выступая публично, и первым извинялся, когда ему в трамвае наступали на ногу, становился суровым, слепым и глухим к окружающим. Он не отступал ни перед чем, когда речь шла об углубленном изучении захватывающей его темы, готов был посреди ночи будить телефонным звонком известных ученых, если у него в голове возникал какой-то вопрос, и, желая купить вещь, на которую у него не было денег, распродавал все, что попадало под руку: костюм, плащ, – не щадил даже бритву, которую «первый Топольный» окружал почтительной заботой в ожидании желанной минуты, когда у него начнут пробиваться усы.

Когда великая страсть угасала, Топольный переживал период острых угрызений совести, после чего вытирал пыль с картотеки, с первой зарплаты опять покупал бритву и с рвением обращенного грешника возвращался к заброшенным графикам – до следующего увлечения.

Похожие перемены случались с ним еще во время учебы. В силу обстоятельств темы, которые его тогда очаровывали, были маловажными, на первом году обучения не обошлось даже без попытки сконструировать вечный двигатель.

Последним его увлечением было приведение в движение космических ракет с помощью атомной энергии с использованием асимметрично распадающегося элемента. После пяти месяцев копания в книгах, после многих бессонных ночей и горячих диспутов с профессорами и коллегами Топольный в конце концов опубликовал в научном журнале небольшую заметку, в которой доказал, что его идея полностью нереальна.

Специалисты, которым работа понравилась четкостью рассуждений и глубоким знанием предмета, приняли ее доброжелательно, студенческое же мнение – это кривое зеркало университетской жизни – тотчас же отреагировало свойственным ему образом: Топольный был выдвинут на звание «величайшего негативного исследователя эпохи», то есть первооткрывателя всякого рода абсолютных невозможностей.

В тот хмурый, туманный субботний день Топольный спешил на научную конференцию, одну из тех, которые профессор Селло устраивал для своих сотрудников, рассказывая им о новейших результатах исследований, опубликованных в специальной литературе всего мира.

Молодой человек спокойно жил уже несколько месяцев и иногда был почти доволен собой, что с ним происходило редко. Однако близкие коллеги, особенно же второй ассистент Селло, магистр Чвартек, наблюдали образцовое поведение Топольного со скрытой подозрительностью, чему способствовали его предыдущие метаморфозы.

Когда Топольный вошел в кабинет Селло, профессор как раз вытирал губкой установленную в углу кабинета доску, готовясь к лекции. Комната была обставлена одновременно удобно и скромно: полки с книгами, стол, заваленный горами журналов, и канцелярские лотки служили для организации научной работы наравне с мягким ковром и глубокими креслами. На стенах между диаграммами поглощения нейтронов висели цветные репродукции картин Брейгеля и Сезанна. Едва Топольный нашел свободное место рядом с Чвартеком и уселся, Селло взял слово.

Чвартек был объектом тихой и тщательно скрываемой зависти Топольного. Уже самим своим внешним видом он, казалось, подчеркивал недосягаемую высоту избранной им научной дисциплины. Очень высокий, худой, с опущенными плечами, на бледном, неподвижном лице он носил металлические очки. Темноглазый и темноволосый, одевался он тоже в черное, из-за чего как специалист по атомной энергетике заслужил у студентов прозвище Ядерный Монах. В противоположность Топольному, который постоянно утопал в разнообразных умозаключениях и сомнениях, Чвартек знал все с абсолютной уверенностью. С точки зрения математического таланта он превосходил Топольного, который, к своему стыду, на занятиях порой ошибался в простейших действиях, и студенты вынуждены были его поправлять. Также в противоположность Топольному память у Чвартека была безотказная, он не использовал никаких календарей, графиков и диаграмм, потому что системность была естественной составляющей его характера. Чвартек любил Топольного и дружил с ним, но воспринимал его с некоторой долей снисходительности. Все различия их характеров, как в линзе, отчетливо проявлялись в их отношении к физике.