поддалась, ящичек сам собой выдвинулся! И что же в нем? Так… сначала на свет божий извлекается пачка писем, аккуратно перевязанная голубой лентой. (Вы успеваете записывать, дорогой дядюшка? Прекрасно!) Далее следует букетик, но такой засохший, что мне даже не угадать, какие в нем цветы. И наконец… клянусь честью!.. не что иное, как миниатюрный портрет в шагреневом футляре! Семпрониус трясет головой и показывает миниатюру сестре, – несомненно, оригинала портрета он никогда прежде не видел. Сестра взглядывает лишь мельком и пожимает плечами – представляется равно бесспорным, что она тоже никогда прежде изображенную там особу не видела и что о личности возлюбленной Эдварда пока можно только строить догадки. Однако гнев Семпрониуса не унимается: миниатюра брошена на пол, жалкий скелет букетика вышвырнут в окно. Увы, увы бедному Эдварду! Зловредная тетка каким-то образом раскрыла тайну, которую я полагал известной только нам двоим, и теперь исполнена решимости сполна поквитаться с племянником за то, что тот порой дерзает иметь мнение, отличное от ее собственного.

Пока Семпрониус шарит в секретере, наша рьяная блюстительница нравственности отнюдь не бездействует – она роется в платяном шкафу, ведь беспечный юноша оставил ключ в замке. Теперь Семпрониус читает одно за другим письма, содержание которых, впрочем, ему явно не по вкусу: едва пробежав глазами с полдюжины строк, он рвет каждое из них в клочья, но тут же принимается за следующее. Стойте! Стойте! Семпрония возгласом отвлекает брата от чтения! Она нашла нечто очень важное! Но не возьму в толк, что именно доставляет ей такую радость. Я вижу самый обычный белый канифасовый жилет, что висел себе на ручке кресла, ничего не подозревая и не замышляя предательства. А! Тетка обнаружила в нем внутренний кармашек, на груди слева, ровно там, где об него бьется сердце. С торжествующим видом Семпрония вытаскивает из кармашка ленту, украшенную серебряным шитьем.

Ну, по чести говоря, я все еще не вижу в ленте ничего плохого – однако Семпрониус держится иного мнения: он бросает на пол непрочитанные письма, хватает ленту и внимательно ее изучает. О! Теперь понял! Любовные послания не были подписаны, личность отправительницы так и осталась неизвестной, а на ленте вышито имя дарительницы – не берусь сказать, полностью или только инициалы. Но в любом случае наша мисс Грималкин[51] достигла своей цели: она вытягивает свою тощую шею на добрых пол-ярда, а лицо у брата темнеет и одновременно пышет огнем, ни дать ни взять яростный вулкан, – и вон из окна летят жилет с лентой.

Они падают прямо на голову прохожему, который, превелико изумленный сим неожиданным приветствием, останавливается, стаскивает с головы жилет и подбирает сверкающую серебром ленту… Да провалиться мне на месте, если это не Эдвард собственной персоной! Он тотчас узнает драгоценный залог любви – но здесь, выброшенный на улицу?.. Юноша в один прыжок оказывается у двери – колокольчик неистово звонит, звонит, звонит… Пожилой седовласый лакей открывает дверь, Эдвард вихрем врывается в дом, дверь затворяется. Вижу, Семпрониус и его милая сестрица услышали бешеный трезвон колокольчика, но прежде, чем они успевают сообразить причину, Эдвард уже стоит перед ними, задыхаясь от спешки и волнения, – с горящими щеками, вытаращенными глазами, разинутым ртом и со все еще трепещущей лентой в руке. Спаниель тоже признал собственность своего хозяина и притащил в зубах белый канифасовый жилет. Эдвард как вошел, так и застыл на пороге статуей, словно окаменев при виде двух заклятых врагов своей любви, а разбросанные по полу клочья писем не оставляют у него сомнений в том, что хранилище его самой сокровенной тайны было вскрыто.

– Пожалуйте к нам, молодой человек! Входите, прошу вас! Будем премного рады вашему обществу! – восклицает отец.

Не то чтобы я слышал каждое слово, но ничто не может более красноречиво выразить саркастическую любезность, чем частые приветственные кивки и помавания рукой, в то время как губы трясутся от гнева, а глаза мечут молнии. Теперь Семпрониус указывает пальцем на миниатюру как на окончательное и непреложное доказательство вины своего сына.

А как выглядит Эдвард? Как жалкий преступник, застигнутый врасплох? Вовсе нет! Первое, что он делает, – это поднимает с пола поруганную миниатюру и прижимает к сердцу, словно желая искупить дурное обращение с ней. А теперь подходит к отцу, медленным, но твердым шагом, с видом смиренным, но не униженным… берет его руку и почтительно подносит к губам.

На месте Семпрониуса я бы значительно смягчился сердцем и едва ли сумел остаться в таком гневе, в каком намеревался пребывать. Но то ли он сам сознает воздействие на него этого поступка и страшится проявить слабость, то ли стыдится пойти на попятный слишком скоро, да еще при свидетельнице, которая впоследствии не преминет упрекнуть его в малодушном неразумии… как бы то ни было, смиренность Эдварда не производит желательного впечатления. Напротив, Семпрониус выглядит разгневанным пуще прежнего: он с силой отталкивает сына и при этом резком движении невольно ударяет ему рукой по губам, которые как раз ее целовали. Эдвард быстро отступает назад и прикрывает рот носовым платком. Но тщетно он пытается скрыть кровь, хлещущую из разбитых губ: батист окрашивается алым. Это зрелище пронимает даже старую Грималкин: со встревоженным видом она бросается между мужчинами и хватает брата за руку.

Теперь на месте уже не Семпрониуса, а Эдварда я не отступился бы от своих сознательных добрых намерений и, собрав всю твердость своего характера, сказал бы так: «И все же, невзирая на столь грубое обхождение, мысленно я все равно с любовью целую руку, что столь неприязненно меня отталкивает. Да, я признаюсь! И вся моя вина состоит в том лишь, что я не признался раньше! Некая добродетельная девица владеет моим сердцем! Я люблю ее и буду любить до скончания жизни! Вот ее портрет – но он написан и здесь (тут я показал бы на свое сердце) красками, которые никогда не сотрутся. Возможно, поначалу вы не одобрите мою привязанность. Но вы только познакомьтесь с достоинствами моей возлюбленной, и я уверен, что получу ваше согласие на брак. Да что там! Я был бы уверен в вашем согласии даже сию минуту, если бы вместо того, чтобы рвать ее письма, вы имели терпение прочитать их».

И я, дорогой дядюшка, готов поставить свою зрительную трубу, в данное время бесценную, против старого гусиного пера, коим вы пишете, что именно такие слова или очень похожие произнес Эдвард, едва лишь унял кровотечение и смог говорить.

Он указал сначала на портрет, потом на свое сердце,