с копыт нечистого, и быстренько осенился знамением, и тут спохватился снова о себе: – Ой, как морда горит! Я и забы-ыл! Полдня же под солнышком скакал. Сеня, быстро тащи простоквашу свежую!!! Живо!!!

После последовало приказание одно за одним. Особенная возня происходила при мытье и обихаживании кудрей, запылившихся и поникших за день. Меняя который уж ушат подогретой воды, Сенька молил, чтоб государь скорее воротился… Но в покоях было тихо и пусто. Видно, до ночи не ждать… Да и не затеялся бы Фёдор Алексеич всё и сразу, и даже опробовать одно из зелий новых своих, как раз сегодня дозревшее до готовности. На вид было как студень из лягушки зелёной с кровью пополам. Сенька вытряхнул немного на ладонь из глиняной братинки, хранившейся плотно запечатанной целых три недели в темноте сундука под лавкой. Принюхался. Пахло огуречной свежестью, хмелем, кисловатой ягодной пряностью… В общем, довольно приятно.

– Ну давай же, не отравимся, чай, – Федька вытянулся на лавке, закрыл блаженно глаза. Пальцы, осторожно втирающие снадобье в кожу головы его, в самые корни волос, мелко задрожали, их касания стали неровными, Федька истолковал это по-своему, подавил нетерпение и успокоил, как ему казалось, сомнения своего поверенного простым доводом: – Ну чего ты трясёшься. Столетник – от всех недугов лекарство, это даже у государя в его Травнике его же рукою писано, я видал. Вино красное – тоже с хворями борец, ежели в три рыла не лакать… Сложи добро и добро, неужто злое выйдет?!

Пальцы в его мокрых волосах замерли на миг, и возобновили движение уже как бы спокойнее и медленнее. Блаженствуя, Федька постанывал чуть слышно. Пока снадобье на волосах оставалось (так полагалось по предписанию), Федька велел растереть себя всего маслом оливковым, с мёдом смешанным. Дойдя до безупречности округлых очертаний ниже поясницы его, руки, трудившиеся над ним, задрожали и замерли.

– Сеня, ты чего? – Федька приподнялся на локте, обернувшись на своего недвижимого стремянного. – Перестарался всё же ты, видно, с Буслаевым! Перетянуть запястья надо, а не то хуже будет. Ладно, давай, смывай меня, помогу тебе. Ниточку только шерстяную добыть… А! Вон хоть из покрывальца того вытащим.

Но, вместо того чтоб повиноваться, Сенька отступил к самой стене бревенчатой, помертвел весь, и стал сползать вниз, ни слова не говоря. Федька начал пугаться. Сел, весь в клейком меду, с вымазанными толчёным, на вине настоянном столетнике волосами, протянул руку и коснулся занавешенного чёлкой его лица. Отвёл прямые мокрые пряди. Губы Сеньки были плотно сжаты, как и глаза, а по щекам ползли слёзы. Федька слез с лавки, на корточках приблизился, взял за плечи.

– Сеня!.. Ты чего?!?! Да говори же! Случилось что??? – он тряхнул Сеньку так, что голова того несильно стукнулась о стену. Сенькины глаза бессмысленно распахнулись. – Отвечай, сатана!!! Убить тебя, что ли?!

– У…убей уж лучше! – выдохнул, наконец, Сенька, стремясь повалиться на пол отползающему господину в ноги. Упираясь в мокрые гладкие доски, он смотрел вверх, на Федьку, слёзы полились снова, и он заговорил потоком: – Уж лучше убей, сейчас прям, нету сил моих больше! Сдохну лучше, а в Рязань обратно не вернусь, вот крест, не вернусь, руки на себя наложу!

– Сеня!.. – попятившись от его совсем безумного отчаяния, Федька опустился на лавку и приклеился спиной к тёплой стенке, сглотнул, как возможно ровнее спросил: – Какая Рязань? Ты заболел, что ли… И в мыслях такого не держу! Ты дурманом без меня надышался?

Сенька подполз, не сводя глаз с него. Задрожал снова весь. Вскочив, Федька схватил шайку чистой ключевой воды и опрокинул ему на голову.

– Говори теперь. Кто отправить тебя в Рязань велит? Почему? Кто без воли моей тобою расположить может?

– Б-б-батюшка твой, Алексей Данилыч…

– Господи! – только и мог вымолвить Федька. – А чегой-то он?..

– А того, что… – нашарив сброшенную рубаху, Сенька вытирать принялся зарёванное мокрое лицо, собираясь с духом.

– Сеня. Я долго тут чучелом восседать буду? Осталось только в перьях вываляться, и можно бежать по Слободе народ смешить… Что у батюшки моего за дела с тобою, чего я не ведаю? – и, сколь не тревожно обоим было, а сделалось смешно от тепла этой искренней жалобы, и от вида Федькиного.

– Щас, я щас, Фёдор Алексеич… – утирая последние слёзы, бурно дыша, Сенька выговорил с трудом: – Приказал мне сегодня воевода тебе полюбовником стать. Вот.

Федька хохотнул. Помолчал, разглядывая вымотанного Сеньку, опавшего у его ног.

– А-ах… А ежели я не в охоте… нынче, скажем, то как же? – и снова хохотнул без улыбки. – То есть, прям так и сказал?

– Так и сказал. Только ещё хужее, – он начал подниматься, поднять хотел шайку, да руки ещё не слушались, и она, выпав, глухо ударила об пол.

Федька мотнул головой и расхохотался. Отсмеявшись, утирая слёзы, он притянул к себе невольно заулыбавшегося его безудержному веселью Сеньку, обнял, и вздохнул глубоко и облегчённо.

– И всего-то… Ну и напужал ты мня, окаянный. Пошли, смываться пора… Шутник батюшка знатный!

– Да какое там, не шутил он!

– Тсс, не вздумай сызнова. Порядком докладывай теперь… То есть, батюшка нам с тобой вроде как благословение своё родительское дал? Боже, гореть мне за богохульсвие…

– А так и выходит, что… дал, – нервно улыбнувшись, забивая смущение суетою в мыленке, со всё ещё трясущимися руками и срывающимся голосом, но уже куда твёрже, отвечал Сенька. – Говорит, угождай сыну моему, как тот только пожелает, а не справишься – …

– Никто тебя не ушлёт! Мой ты. Мне одному приданный! Батюшка так, для острастки, пригрозил. Ойй, хорошо-то как… Подай полотенце ещё.

– А что, коли…

– Что «коли»? Ну, говори, чего уж, Сень! Теперь меж нами не то что недомолвок – мысли недосказанной остаться не может. Для батюшки мы теперь с тобою – не разлей вода. Так и станем отныне быть и выказывать. Понял ли?

Глаза Федьки смеялись, весь чистый и душистый, одетый во всё свежее, он любовался собой в серебристом отражении небольшого зеркала, наблюдая за переменами сполохов чувства в чертах своего верного Арсения за спиной, поодаль. И подмигнул ему, лукаво-дружески.

– Понял!

– Нам теперь, Сенечка, раздолье… А батюшку мы огорчать не станем, нет. Он верно всё рассудил, ой, верно… – на минутку задумавшись, Федька усмехнулся нежно своим мыслям об отце. Обернулся к Сеньке, положил ладонь на его уже не по-отрочеки твёрдое широкое плечо. – А что уж меж нами с тобой есть и как будет – это мы сами решим и сделаем. Так, дружочек?

– Так, Фёдор Алексеич!

– Ну вот… А то собрался он в Рязань! А что, если мне в самом деле загорится? Прикажешь за Чёботовым гоняться сызнова? А ну как к чёрту пошлёт, тогда что? Он мужик прямой, да гордый. И кто другой лучше