тебя во мне разумеет? И наобжимались мы с тобою вдоволь, и уж всего ты меня, считай, познал, за малым самым вычетом… Подай терлик белый. Постой, погоди-ка! – Федька снова развернулся к нему, сощурившись. – А не потому ли сокрушаешься ты, что не мил, не любезен я тебе? А?

Даже не гадая, какова доля глума в непотребных его упрёках и сетованиях, Сенька кинулся возражать и божиться, что никого, кроме Фёдора Алексеевича, ему не надобно, на него единого смотреть готов до издыхания, и как только подумать такое можно, чтоб не мил был… И ежели угодно ему приказать будет что угодно – всё исполнено будет. Федька рассмеялся на то, открыто и заливисто. Встряхнул тяжёлыми упругими подсохшими кудрями.

Сенька умолк, только улыбался затаённым счастьем, ёкающим под дыхом где-то и нестерпимо сладко ноющим.

На вечерне, по заведённому уже правилу, в чёрном, «опричном», все снова увиделись под сводами Покровского.

Заря, густая и вязкая, тёмно-красная, точно варенье из смородины, как раз погасла в мареве за зубчатой стеною леса. Духота пророчила ночную грозу. Тишь в воздухе скоро сменится бурей, с запада стремительно выползала непроглядная туча, и сверкало, пока без грома. Надвигающееся ненастье, однако, не задержало гонцов государя, парами и со сменными конями вылетевшими из слободских ворот – решено было всё же собирать войска под Калугой, и предписания понеслись избранным воеводам в Москву, на Дедилово, Каширу, в Белёв, и дальше, по всем крепостям и острогам – чтоб готовился войскам выдвигающимся приём. Разведчики с юга принесли тревожные вести, и хоть не было признаков большого набега покуда, но пренебрегать опасностью Иоанн не стал. Заодно было пора на деле опробовать и новонабранные полки, и новоявленных полководцев его.

По выходе из собора, на всякий случай, если не получится свидеться утром, Федька обнялся и облобызался троекратно с Охлябининым, который тоже завтра отъезжал в свой полк. Они с воеводой отправились к себе, Федька – за государем…

Уже шла полночь, Иоанн всё не ложился, размышляя над заваленным свитками и книгами столом. Ветер крепчал, стали постукивать ставни, и свечное пламя заметалось, рассыпая мятущиеся тени. Федька вышел принести ему мятного настоя, для успокоения и сна лучшего, заглянул к тоже бодрствующему от треволнений Сеньке в камору.

– Лежи-лежи! Я так… Что-то Сабурова не видать было на службе.

– Так он ещё днём, говорят, из Слободы уехал, – шепнул Сенька, живо поднимаясь.

– Так-так, куда это, спрашивается. А я не слыхал!

– А он тихо уехал. Я б тоже не слыхал, на конюшне шепнули. Выпорол холопа своего там, говорят, розгами самолично преизрядно, а после собрался да и уехал, и битого с собою уволок, – Сенька усмехнулся недобро. – Сказали, хотел кнутом пороть, да кто-то из своих остановил. Забил бы до смерти, либо покалечил, а за то, вроде, схлопотать можно.

– Ну да. Государев указ, людей зазря не портить… За что наказывал? Постой, догадаться не трудно – за язык болтливый, по видимости. Ну а что ж другие? Пожалели своих, стало быть?

Сенька кашлянул в кулак, кивнул, и завозился, и было понятно, что может поведать побольше.

– Там такое дело, Фёдор Алексеич…

– Тише… Некогда мне сейчас, позже приду – доскажешь!

Гроза громыхала во всю мощь, все окна затворили, кроме одного, что с подветренной стороны, и в него вливалась несказанная свежесть и сладкий грозовой запах. И Федьке до нытья в рёбрах захотелось выйти под ливень, под обширные удары чёрного мокрого ветра и в ослепительные сияния стрел небесного громовержца… В этом белом свете резко выхватывался из тьмы профиль Иоанна, точно из камня высеченный. Он выглядел глубоко и спокойно спящим, но это было не так. Государь никогда не мог заснуть в грозу, пока она не удалялась до смутного рокота. О чём он думал сейчас? О том, что редкая гроза пожаром не разрешается, и что вовремя он учредил стрелецкие пожарные караулы на Москве, и что сейчас по Слободе подняты на случай беды подсобные наряды… Или о давнем страшном Московском пожарище, на который в ужасе взирал из кремлёвского окна он, юный, недавно только венчанный на царство, и едва не дрогнула тогда его неопытная душа, в христианском порыве готовая принять это бедствие за предупреждение строгое от самого Всевышнего. И как руками обезумевшей черни расправилась с братьями Глинскими тогда шайка Шуйских, сама оставшись как бы и не при чём… Став у трона тогда без помех, чтобы творить свою волю. И даже Челядин, и Григорий Захарьин – и те не упустили удачи своей, распаляя пуще морового поветрия обвинение бабке государя, Анне Глинской, в намеренном колдовстве, в вызывании пожарища этого, погубившем тысячи невинных жизней и добра несметно. Будто мстила она за смерть дочери своей, всем сразу, всей Москве… А много ли народу надо! Укажи на кого хочешь да и крикни вовремя толпе – вот он, вот они, злодеи, вот от кого все страдания ваши! И рвёт народный гнев слепой в куски правого и виноватого, коли разрешено. А ведь сам Макарий тогда внушал юному Иоанну смириться, простить и благонравие явить на Божий гнев сей ответом. И что было бы, поддайся тогда Иоанн на соблазнительные добродетельные речи своего духовника? Подумать страшно. Толпа и на царский двор ворвалась бы неминуемо, и – конец всему в пучине смуты окаянной. Но очнулся могучий и гордый государев нрав в одиноком сердце Иоанна. Бунт дальнейший был подавлен его волею и верным полком стрелецким жестоко. Порядок сбережён. Царь… смирился, то мудрый был совет, но обида на каждого, его тогда тайно и явно предавшего, осталась зреть до поры. Для каждого – своей.

Впрочем, это Федька об том думал, перебирая когда-то сказанное государем ему, и батюшкой. Где витал мыслями государь, неведомо было…

Он пошевелился подняться, тут же удержанный упавшей на грудь рукой Иоанна.

– Окна отворю только! Тихо всё, вроде…

Хотелось узнать у Вяземского, надолго ль отпросился Сабуров. Уж ясно, без отпускного у него взятого предписания не уехал бы… Да и что такого, если спросить? Ну, пожмёт плечами Афонька, окатит его своим равнодушно-презрительным взглядом, мол, мне б твои ребячьи заботы, да и скажет как есть.

Нет. Что мне, и правда, до сего козла кичливого! А что б он пропал. Надо кончить это. И то, что дружки его паскудные своих холопов пороть не стали, что подначек заводилы больше не слушают, тоже знак добрый. Завтра Кречет назначил ему первый раз против двух биться. А государь грозится на днях спытание в языке аглицком устроить, как прибудут посланцы от Дженкинсона. Вот об чём беспокоиться надлежит. Да о том, что лету скоро конец, надо Сеньку за посады погонять,