авторов. Однако Фома Аквинский искусно обходил эти препятствия. Он с интересом изучал работы поздних нехристианских мыслителей – энциклопедически образованного мусульманского ученого Аверроэса и жившего в XII в. уроженца Кордовы еврейского философа Маймонида. Ко всему этому в последние годы жизни у Фомы Аквинского начались божественные видения. Под их влиянием он решил бросить работу над «Суммой теологии», и именно поэтому шедевр остался незавершенным – Фома умер в возрасте всего сорока девяти лет в 1274 г. Видения в каком-то смысле добавили последний штрих в портрет идеального средневекового христианского ученого: Фома Аквинский глубоко разбирался в христианском писании и комментариях к нему, обладал обширными знаниями, позволявшими ему извлекать новые смыслы из сопоставления работ ученых язычников и монотеистов, и лично контактировал с божественным началом. Недаром в XVI в. Фома Аквинский был признан учителем церкви, удостоившись этой чести первым после канонизации папы Григория I Великого[766].

Фома Аквинский создал основополагающие, неподвластные времени богословские труды, а его жизненный путь служит наглядным примером развития того научного потенциала, который переполнял европейские университеты в XIII в. Он пожинал плоды великого возрождения науки, определившего облик эпохи высокого Средневековья. Впрочем, Фома Аквинский принадлежал скорее к категории «чистых» академиков. Всю жизнь он читал, писал, преподавал и проповедовал, главным образом в университетах. Как доминиканец он не закрывался от мира в башне из слоновой кости. Он никогда не марал руки о политику. Приводить интеллектуальное в соприкосновение с политическим и демонстрировать, каким образом власть, возникшая или проявляющаяся внутри академии, воздействует на окружающий мир, досталось другим его современникам.

Поскольку университеты, как правило, развивались в городах, близких к политическим столицам, неудивительно, что рано или поздно они превращались в вербовочные пункты, откуда набирали государственных служащих и министров. В самом деле, было бы странно, если бы это было иначе, поскольку на рубеже XIV в. в университете, подобном Оксфорду, одновременно насчитывалось около 1600 членов, в Кембридже было примерно вдвое меньше, а в Париже значительно больше[767], и среди всех этих одаренных людей, естественно, встречались те, кто больше интересовался мирскими делами и успехами, а значит, мог принести больше пользы, служа светскому обществу.

В начале этой главы мы познакомились с дьявольским Гильомом де Ногаре, французским юристом, который убирал неугодных Филиппу IV лиц и организовал процесс тамплиеров в 1307–1312 гг. Де Ногаре был лишь одним из многих. Через несколько лет после его смерти в 1313 г. итальянский медик Марсилий Падуанский, выпускник университета своего родного города и ректор Парижского университета, тоже оказался втянут в спор между светским правителем и папством. Людовик Баварский, избранный император Священной Римской империи, опирался на его интеллектуальную поддержку во время ссоры с папой Иоанном XXII. При дворе Людовика к Марсилию присоединился известный оксфордский ученый и философ Уильям Оккам (сегодня наиболее известный как автор философского принципа бритвы Оккама). Эти два солидных ученых служили таким же важным оружием в бесконечной борьбе пап и императоров, как хорошо обученные армии.

Яркую политическую карьеру сделал в XII в. бретонец Пьер де Блуа, изучавший право в Болонье, а теологию в Париже. Его назначили наставником и опекуном малолетнего короля Сицилии Вильгельма II, но позднее изгнали с острова во время народного восстания. После этого Пьер отправился в Англию и служил дипломатом у английского короля Генриха II Плантагенета, курсируя между английским, французским и папским дворами в тот период, когда отношения между ними были накалены до предела. Петр даже взял на себя деликатную обязанность написать увещевательное письмо английской королеве Алиеноре Аквитанской, возглавившей восстание против Генриха. Он предупреждал ее: «Если Вы не вернетесь к мужу, Вы станете причиной всеобщих бедствий. Пока лишь Вы одна виновны в собственном преступлении, но Ваши дальнейшие действия могут окончиться гибелью всего королевства»[768].

Пьер де Блуа был отнюдь не единственным ученым, замешанным в перевернутой с ног на голову политике Плантагенетов. Томас Беккет, который служил главным министром Генриха II в 1160-х гг., изучал тривиум и квадривиум в монастыре Мертон в Суррее и, вероятно, в школе при соборе Святого Павла в Лондоне, но из-за неожиданного банкротства отца в конце 1130-х гг. не смог получить высшую богословскую степень в Парижском университете и был вынужден пойти работать клерком. Это оставило в душе Беккета незаживающую рану и породило огромный затаенный гнев. Когда в 1160-х гг. Генрих II самовластно провозгласил его архиепископом Кентерберийским, дело кончилось трагедией. Внезапно обострившееся чувство собственной интеллектуальной неполноценности было гораздо сильнее чувства долга перед королем: Беккет оказался упрямым и несговорчивым примасом и в порядке сверхкомпенсации блокировал все попытки Генриха контролировать английскую церковь. В результате он был убит по косвенному приказу короля в стенах Кентерберийского собора на Рождество 1170 г. Если бы ему удалось продолжить учебу и удовлетворить свои интеллектуальные потребности, этого, возможно, не случилось бы. Однако не исключено, что это все равно ничего не изменило бы, как подсказывает опыт другого архиепископа при Плантагенетах, кардинала и академика Стивена Лэнгтона. Англичанин по происхождению, Лэнгтон был звездой богословского факультета Парижского университета – именно ему приписывается разделение Библии на главы, которыми мы и сейчас пользуемся для навигации по тексту. Когда папа Иннокентий III назначил Лэнгтона архиепископом Кентерберийским в правление сына Генриха II, короля Иоанна, это тоже вызвало огромные политические трудности. Иоанн яростно возражал против его кандидатуры и в итоге оказался втянут в бескомпромиссную борьбу с Римом, в ходе которой Англия была на шесть лет подвергнута интердикту, а Иоанн персонально отлучен от церкви.

Конечно, не всех средневековых академиков извлекали из университетов только для того, чтобы бросить в политические баталии. Великий летописец Крестовых походов архиепископ Гийом Тирский в XII в. учился в Париже и Болонье, после чего вернулся на родину в Святую землю, где, исполняя свои светские обязанности, служил наставником, а затем канцлером при несчастном прокаженном короле Балдуине IV. Итальянский медик XIII в. Гвидо Ланфранк из Милана был вынужден оставить учебу в Италии во время политических волнений 1290-х гг. и нашел убежище в Парижском университете, где написал выдающийся труд Chirurgia Magna, ставший важным медицинским учебником Средневековья[769]. Таким образом, одним из самых значительных, хотя и непредвиденных последствий деятельности университетов стало то, что эти учреждения, созданные для продвижения фундаментальной и прикладной науки, со временем превратились в кузницу политических кадров[770]. На заре XVI в. университетская степень была почти таким же обязательным условием для государственной службы, как и сегодня.

Кроме того, университеты породили еще один феномен, который кажется в наши дни поразительно знакомым: они стали дискуссионной площадкой для обсуждения и выявления ереси – мнений и взглядов, которые считались не только ошибочными, но и противозаконными и наказывались унижением, остракизмом и даже смертью.

Средневековое пробуждение

Средневековые университеты, как их современные преемники, могли