быть оплотом прогресса и источником агрессивной цензуры, причем нередко в одно и то же время. Например, Болонский университет стал первым учебным заведением, где лекции читала женщина: Беттизия Гоццадини с конца 1230-х гг. преподавала право (хотя ее лицо при этом оставалось скрытым вуалью) и подала пример другим женщинам, таким как сестры Новелла и Беттина ди Андреа, которые в XIV в. читали лекции по юриспруденции соответственно в Болонье и Падуе. В 1229 г. студенты Парижского университета объявили забастовку, отстаивая свое право не подчиняться распоряжениям городских властей[771]. Как мы увидим в главе 16, в Эрфуртском университете в XVI в. студент Мартин Лютер начал задавать вопросы, которые пошатнули сложившийся порядок и вызвали колоссальные религиозные и культурные потрясения Реформации. Все эти случаи каждый по-своему утверждали тот дух интеллектуальной независимости, который и по сей день остается главным идеалом западного высшего образования. И все же, хотя средневековые университеты открывали путь для радикального мышления и пересмотра устоявшихся догм, ничуть не реже они становились местом, где инакомыслие и свободу дискуссий подавляли ради сохранения господствующего порядка.

С самого начала Возрождения XII в. в стенах университетов и за их пределами находились влиятельные люди, которые видели в новых веяниях свободного интеллектуального поиска не только благо, но и угрозу. Не последнее место среди этих людей занимал Бернард Клервоский. Основанный им монашеский орден цистерцианцев по определению враждебно относился к книжным наукам, а сам Бернард – скорее мистик, чем ученый, – в общем и целом питал неприязнь к любым научным методам, не подразумевавшим слепого поклонения Святому Писанию. Его презрение к новомодным научным тенденциям в полной мере проявилось в конце 1130-х гг., когда он возглавил преследование бретонского богослова Пьера Абеляра за ересь.

Абеляр был величайшим ученым своего времени. В философии он обращался к сложной проблеме универсалий – бурно обсуждаемому вопросу об отношении между языком и объектом[772]. Как теолог он блестяще соединял изучение Святого Писания с аристотелевской логикой. Абеляр способствовал развитию католической доктрины Лимба – промежуточного загробного царства, где обретаются души, например, некрещеных младенцев. Он был одаренным музыкантом и поэтом. Вместе с тем Абеляр был неоднозначной фигурой, и к концу жизни его репутация оказалась полностью разрушенной. В молодости Абеляр покрыл себя позором: в 1115–1116 гг. он преподавал в школе собора Нотр-Дам в Париже и, помимо этого, давал частные уроки девушке по имени Элоиза, племяннице Фульбера, одного из каноников собора. Увы, за время обучения Абеляр соблазнил Элоизу, и она забеременела (сына она позднее назвала Астролябием[773]). Он втайне обвенчался с ней, затем отправил ее жить в женский монастырь. В ответ на это разгневанный дядя Элоизы распорядился схватить и жестоко оскопить Абеляра. К счастью, после этого ему удалось выжить, и он удалился жить монахом в аббатство Сен-Дени, хотя позднее был вынужден покинуть монастырь, поскольку утомил собратьев своим подчеркнуто провокационным поведением и мнениями. Какое-то время Абеляр вел жизнь странствующего отшельника и читал на улицах Парижа публичные лекции по богословию. Все это время он писал блестящие, но непростые для понимания книги и трактаты, опираясь на аристотелевские методы рассуждения, и нередко приходил к выводам, которые можно было истолковать как еретические. В 1121 г. его уже один раз официально осудили за ересь и заставили сжечь сборник собственных лекций, сегодня известный как Theologia Summi Boni.

Бернард находил методы и богословские выводы Абеляра совершенно неприемлемыми и в 1140 г. настоял, чтобы Абеляра снова отдали под суд. Далее он добился изгнания Абеляра из Парижа и осуждения его взглядов церковным советом и обратился к папе с просьбой добавить к вынесенным приговорам официальное порицание Рима. Трудно сказать, как далеко еще зашел бы Бернард, если бы Абеляру не предоставил убежище настоятель Клюнийского аббатства Петр Достопочтенный[774]. Как бы то ни было, Бернарду удалось сломить дух Абеляра и безвременно свести его в могилу (он умер в 1142 г.). Так один из самых оригинальных мыслителей и популярных учителей своего времени подвергся травле (сейчас это назвали бы «отменой»): его репутация оказалась погубленной в глазах не только современников, но и следующих поколений. В каком-то смысле эта история стала наглядным руководством для будущих охотников за еретиками, которых было более чем достаточно в академических кругах позднего Средневековья.

В 1277 г. епископ Парижа Этьен Тампье издал официальный указ, угрожавший отлучением от церкви любому слушателю и преподавателю университета, придерживавшемуся или проповедовавшему любое из 219 ошибочных положений. Почему Тампье выбрал именно это время, чтобы осудить несогласных, и какие именно ученые были, по его мнению, повинны в развращении собственных умов и умов подопечных студентов и магистров, сейчас уже не совсем ясно[775]. Однако этот документ продолжал традицию научной цензуры, насчитывавшей к тому времени более полувека. Еще в 1210 г. группу ученых с факультета искусств официально осудили за то, что они слишком много читали Аристотеля. Ряд работ великого греческого философа официально признали неприемлемыми, и вместе с ними под запрет попали работы древних и современных ученых, содержавшие комментарии к его трудам.

В 1270 г. Тампье обновил этот запрет и уточнил, какие именно аристотелевские положения отныне считаются не подлежащими высказыванию. Таким образом, в 1277 г. епископ в очередной раз ступил на хорошо знакомый, но, судя по всему, совершенно бесполезный путь цензуры (ведь если бы парижские ученые сразу послушно перестали читать Аристотеля, ему не пришлось бы снова издавать свой указ). Впрочем, и парижское порицание 1277 г., по-видимому, не слишком помешало изучению Аристотеля – более того, некоторые считают, что оно только подтолкнуло западных ученых к еще более серьезным размышлениям об основах знания и веры. Конечно, на улицах не пылали костры, и на них не жгли книги или ученых. Однако эти запреты продемонстрировали, насколько авторитетными считались мнения и мысли, высказанные в университетах, и до какой степени они влияли на моральные устои общества. С этого времени в Париже и во всем мире ученые нередко оказывались втянутыми в политическую борьбу правильных – или неправильных – убеждений.

Как мы уже видели, всего через тридцать лет после запрета 1277 г. магистры Парижского университета были вовлечены в гораздо менее абстрактный скандал, когда французская корона потребовала от них высказаться по делу рыцарей-тамплиеров. В годы Великого раскола в конце XIV в., когда в Риме и Авиньоне одновременно сидели два соперничавших папы, все университеты Европы испытывали непрерывное политическое давление – их принуждали встать на ту или иную сторону спора. Во время Столетней войны между Англией и Францией французские университеты были вынуждены постоянно участвовать в диспутах о законности королевской власти, подпитывавших этот бесконечный конфликт[776]. Но, пожалуй, самый драматический пример участия академиков в светских делах продемонстрировал Оксфорд, где в конце XIV в.