Он погладил привставшую было кошку, прижал ее к коленям,обтянутым алой сутаной.

— Необыкновенная у вас кошка, монсеньер.

— Аристократка, господин генерал. Мы оба, архиепископде Брикассар и я, принадлежим к старинным и почитаемым фамилиям, но передродословной этой красавицы наша — ничто. А как вам нравится ее имя? По-китайскионо означает Шелковый цветок. Очень ей подходит, не правда ли?

Принесли чай; пока послушница не подала все, что нужно, и невышла из комнаты, мужчины молчали.

— Вам не придется сожалеть о решении объявить Римоткрытым городом, ваше превосходительство, — с чарующей улыбкой сказалархиепископ Ральф новому повелителю Италии. Потом повернулся к кардиналу,отбросил улыбку, словно плащ: к человеку так глубоко любимому обращать ее незачем. —Ваше высокопреосвященство, будете «хозяюшкой» сами или доверите эту честь мне?

— Хозяюшкой? — На лице генерала Кессельрингавыразилось недоумение.

Кардинал ди Контини-Верчезе рассмеялся.

— Такая у нас, холостяков, шутка. Тот, кто разливаетчай, называется «хозяюшкой». Чисто английское словечко, господин генерал.

В этот вечер архиепископ Ральф, усталый, раздосадованный, ненаходил себе места. Видно, ничего ему не удается сделать, чтобы скореекончилась эта война, разве только торговаться по мелочам, помогая сохранитьпамятники старины, и он уже всеми силами души возненавидел бездействие тяжелогона подъем Ватикана. Он и сам человек осторожный, но черепашья опасливаямедлительность высших правителей Римской церкви подчас просто невыносима! Еслине считать смиренных монахинь и священников, которые здесь прислуживают, он ужемногие недели, даже месяцы не разговаривал с простыми, обыкновенными людьми,которые не заняты изо дня в день политикой, делами — духовными или военными.Даже молиться ему теперь нелегко, сам Бог, казалось, отошел в даль многихсветовых лет, будто отстранился от людей — пусть их, раз им так вздумалось,разрушают мир, который он для них сотворил. И Ральф как о самом целительномснадобье тосковал о встрече с Мэгги — побыть бы вдоволь с нею, с Фионой илихоть с кем-то, кого не занимают судьбы Ватикана и Рима.

Он бродил беспокойно, бесцельно и, наконец, внутреннейлестницей прошел в величественную базилику — собор святого Петра. Вход нынезапирали с наступлением сумерек, и это еще красноречивей, чем марширующие поримским улицам роты солдат в серой немецкой форме, говорило о том, скольненадежно, тревожно спокойствие Рима. Зияющую пустоту громадной апсиды едваосвещал слабый призрачный отблеск; архиепископ шел по каменным плитам, и шагиего гулко отдавались в тишине, замерли, когда он преклонил колена пред алтарем,потом зазвучали вновь. И вдруг, в миг затишья меж двумя отзвуками шагов, онуслышал короткий вздох. Тотчас в руке его вспыхнул электрический фонарик, лучустремился в сторону звука — архиепископ ощутил не столько испуг, скорее,любопытство. Здесь он у себя и этот свой мир может защищать без страха.

В луче фонаря перед ним предстало прекраснейшее, что создалза многие века резец ваятеля, — «Пиета» Микеланджело. А ниже этих двухнедвижных, ошеломленных светом лиц — еще одно лицо, не мрамор, но живая плоть,изможденная, прочерченная резкими тенями, словно лик мертвеца.

— Ciao[9], — с улыбкой сказалархиепископ. Ответа не было, но по одежде он понял, что перед ним немецкийсолдат, рядовой пехотинец — вот он, простой, обыкновенный человек, которого емуне хватало! Неважно, что это немец.

— Wie gent's?[10] — спросил он, все ещеулыбаясь. Тот шевельнулся — в полумраке выступил высокий, прекрасной лепки лоби на нем блеснули капли пота.

— Du bist krank?[11] — спросилархиепископ, ему показалось, что паренек (это был почти мальчик) болен.

— Nein[12], — послышался наконецтихий голос. Архиепископ Ральф положил фонарик на пол, подошел, взял солдата заподбородок, приподнял ему голову, заглянул в темные глаза, в темноте ониказались черными.

— Что случилось? — спросил он по-немецки изасмеялся. — Вот так-то! — продолжал он по-немецки. — Ты этогоне знаешь, но я всю жизнь только тем и занимаюсь: спрашиваю людей, что с нимислучилось. И, к твоему сведению, из-за этого вопроса я когда-то навлек на себянемало неприятностей.

— Я пришел помолиться, — сказал паренек низким иглубоким не по возрасту голосом с явственным баварским акцентом.

— И что же, ты не успел выйти и тебя тут заперли?

— Да, но случилось кое-что поважнее. Архиепископподобрал с полу фонарик, — Что ж, всю ночь тебе здесь оставаться нельзя, аключа от наружной двери у меня нет. Идем. — Он направился обратно квнутренней лестнице в папские покои, продолжая мягко, негромко:

— Я и сам пришел сюда помолиться. По милости твоеговерховного командования день сегодня выдался не из приятных. Сюда, вот так…Будем надеяться, слуги святейшего Папы не вообразят, будто меня арестовали, ипоймут, что я сопровождаю тебя, а не ты меня.

Еще минут десять они шли молча — по коридорам, во двор,через сад, вновь внутренними переходами, вверх по лестнице; молодой немец,видно, вовсе не стремился избавиться от своего спутника, напротив, жалсяпоближе к нему. Наконец архиепископ отворил еще одну дверь, впустил найденыша вмаленькую гостиную, скромно и скудно обставленную, повернул выключатель изакрыл дверь.

Они стояли — и теперь, при ярком свете, разглядели другдруга по-настоящему. Немецкий солдат увидел очень высокого человека спрекрасным лицом и проницательными синими глазами; архиепископ Ральф увиделмальчика, которого обманом заставили надеть солдатскую форму, внушающую страх иужас всей Европе. Да, это мальчик — никак не старше шестнадцати. Среднегороста, еще по-мальчишески худощавый, но длиннорукий, и по всему сложению видно:из него выйдет крепкий, сильный мужчина. Лицо итальянского типа, смуглое, сблагородными чертами, на редкость привлекательное; большие темно-карие глаза,опушенные длинными черными ресницами, великолепная грива черных волнистыхволос. Оказалось, вовсе он не обыкновенный и не заурядный, несмотря на своюзаурядную солдатскую профессию; и как ни хотелось сейчас де Брикассарупоговорить именно со средним, обыкновенным человеком, этот мальчик егозаинтересовал.

— Садись, — сказал он, подошел к шкафчику и досталбутылку марсалы. Налил понемногу в два стакана, один дал гостю, с другимопустился в кресло, сел так, чтобы спокойно разглядывать это удивительноелицо. — Что ж, так плохи дела, что на фронт посылают детей? — спросилон и закинул ногу на ногу.