Он хотел сказать что-то еще, но споткнулся о Тамару, дернувшуюся навстречу близнецам:

– Это ничего не решит! Она продолжит использовать вас!

– Лучше так, – выдавил Фиц. – Зато здесь мы в безопасности. Она знает, как ее прогнать. Ты не понимаешь, через что мы прошли. Каково это, когда с твоим телом делают все, что угодно, а ты просто в отключке.

– Она была готова убить нас, чтобы он сломался! – крикнула Элиза и, дернувшись к краю дивана, задрала рукава.

Я содрогнулся, увидев синеву. Увидев плотную, как тромб, желтизну. Увидев шрамы, которых там не было еще летом, когда мы гуляли вместе по торговым центрам, пока Ариадна спала.

– Это не самое страшное. У него – вся спина такая.

Мы ошарашенно молчали, даже Виктор.

– Вы не представляете, сколько мы так жили. – Фиц мученически протер лицо. – Прошлым летом она вывела нас из лабиринта средь бела дня, и никто ничего не заподозрил. Пока Хольд слушался, она нас не трогала. Но стоило ему перегнуть, и мы… Нас просто… Иногда казалось, что легче умереть…

– Но даже это мелочи на фоне того, что случилось на прошлой неделе…

– После ссоры с Обержином?

Я даже не понял, что услышал собственный голос. Он пробивался откуда-то издалека. Элиза осела, глядя в никуда.

– Мы уже ложились спать, вечером в понедельник… Но вдруг оказались на какой-то смотровой площадке. Шел ужасный ливень. Светил прожектор. Мы стояли на перилах, а там, под ногами, ничего не было. Этажей десять вниз… Абсолютного ничего. И только он… Напротив, руки вот так, наверху, просит смотреть на него… Слушать его… Но цена, которую он заплатил тогда, чтобы мы снова могли его слушать… – Элиза зажмурилась, мотнув головой. – Она вся была на его лице…

– Мы были в шоке. – Фиц тоже подобрался к краю дивана. – Он ничего толком не объяснил, повторял только, что больше никакой «Эгиды» и все будет хорошо. А когда мы вернулись домой, то узнали, что уже среда. Она держала нас двое суток, прежде чем он сдался.

Фиц протянул к сестре руку и погладил по волосам. В глазах обоих стояли слезы. Они были безутешны, как призраки, наконец признавшие собственную гибель.

– Госпожа-старший-председатель сейчас слышит нас? – тихо спросила Тамара.

– Смутно, – обронила Русалка. – Но эффект от химии недолгий. Как раз чтобы полюбовно все решить.

Я попытался вспомнить, что делал в среду, но в голове была только пятница. Почему я ушел? Почему не поговорил с ним, когда он стал задавать странные вопросы? Почему не захотел ничего понять?

Виктор приоткрыл полу пиджака. В тени поклада мелькнула длинная цепь его часов. Он сверился с ними, убрал обратно и заметил мой взгляд. Так я обнаружил, что пялюсь на него, как в стену.

– То, что вы рассказали, ужасно, – сказал он, вернувшись к близнецам. – Госпожа-старший-председатель не имела права поступать так. Мне, как и всем, хочется, чтобы ваши мучения прекратились. Но поймите, ребят, вы похищали информацию не у синтропа, а у целой корпорации, стоящей за ним. Вся деятельность «Палладиум Эс-Эйт», так или иначе, опирается на массивы госпожи-старшего-председателя и расчеты лапласов по ним. А это уже экономическое преступление. Как минимум. В большинстве юридических парадигм оно карается по человеческому закону, реальными санкциями. Мы не можем оправдать вас ретроспективно, одной ее гиперреакцией.

Фиц и Элиза смотрели на него так, будто вместо «не можем» он отчетливо сказал «не хотим».

– А кому вообще принадлежит информация? – усмехнулась Русалка. – О том, почему листья зеленые, – деревьям? О том, как работает паровой двигатель, – изобретателю? Сколько раковых клеток иммунитет не добил сегодня – больному, его близким, лечащему врачу?

– Это демагогия, – спокойно ответил Виктор. – А факт в следующем. Есть такое понятие, как коммерческая тайна.

– Тайна! – Русалка вспыхнула. – Дешевая манипуляция! Сколько крови пролито из-за тайн! И что за лицемерие – проповедуя обеззараживающую гласность, набивать цену знанию чужим незнанием?

Настроение в комнате переменилось. Феи зашелестели, как лес. Русалка уперлась ладонями в ковер и по-животному подалась к Виктору, вперив в него немигающий взгляд. Белый глаз казался пластмассовым.

– Она говорит, только люди спекулируют информацией, но это брехня. Она говорит, только вам выгодно что-то знать или не знать, но это ширма! Вера – недостаток информации, власть – переизбыток ее. Как смеет утверждать она, что эти крайности выгодны одним только людям, когда ее род, ее вассалы тысячелетиями удерживали вас во тьме? – Русалка ползком обогнула кальян и подобралась к Тамаре. – Вы знали, что она до сих пор не может простить вам бога? Этот вопль чувств. Этот сон разума. Установив монополию на непознаваемое, вы нажили столько врагов, сколько высокомерных существ сослали в сказки и мифы… Неужели вы верите, что после такого архонты, ах, нижайше извиняюсь – наблюдательная верхушка «Палладиум Эс-Эйт» – по-настоящему учитывают людские интересы? Что ваше счастье для них что-то значит? Что ваша тяга к самовыражению не отбрасывает их мысленно в темные века, полные войн, костров и гонений во имя?

– Это спекуляции. Их невозможно ни опровергнуть, ни доказать.

Русалка приподнялась над Тамарой и сдула прядь с ее лба. Та зажмурилась. Виктора передернуло, но прежде, чем он успел что-то сказать (а он хотел, я впервые видел, как он теряет самообладание), фея отвернулась и поднялась на ноги.

– Доказательства? Взгляните в зеркало. Если мир так прекрасен, и мы в лучшей версии его, откуда берутся такие, как вы? И те, кого вы спасаете? Ты, конечно, отличаешься. Ты больше похож на тех, из-за кого они здесь. Но Цветик и Мишенька, и вы, мои крошки. – Она склонилась к близнецам и поцеловала по очереди их склоненные головы. – Вы – доказательства несбывшейся утопии. Рациональный отбор – мертворожденная идея. Люди всегда будут жрать свой молодняк.

Фиц и Элиза воззрились на нее, как на второе пришествие. Как на спасение, обещанное всем.

– Сколько безжалостных отцов… Сколько равнодушных матерей… Сколько презрительных, клеймящих виной незнакомцев. Сколько закрытых глаз, сколько отвергнутых молитв, сколько, ох, сколько же… – Русалка опустилась перед ними, – …сколько в вас всех непредотвращенной боли…

Фея подняла руки. Близнецы побито ткнулись в ее раскрытые ладони, и меня пронзила острая, невралгическая жалость к ним.

– Ох, малыши мои… Как же мы с Хольдом скорбим по вам, по вашим огромным сердцам… Почему людям никогда не бывает достаточно? Почему, сколь бы ласковым ни становился мир, они борются за ресурсы даже с собственными детьми? Как будто цивилизация вот-вот исчезнет, и планету снова отбросит в палеолит. Прежде мы думали, что сама природа нанесла эту глубочайшую рану. Что прототипичность вашего вида оказала услугу нам, но обрекла вас быть вечным полем боя. Мы думали, людей не изменить и возможно только присматривать за ними, уповая на целительные бальзамы сменяемых эпох. Но пару лет назад Хольд съездил в евротур,