хочется, но поверьте мне, знающей архонтов не один век, – шанса нет. Хольд израсходовал запасные жизни. Потому он и сказал уберечь вас, чего бы это ни стоило – даже если мои методы вас немного расстроят.

– То есть, – процедил я, – она не отпустит вас. Вообще.

– И тебя, – Русалка метнула в меня предупредительный взгляд, – если продолжишь быть таким убедительным.

До близнецов доходило так себе. За ее сытой благосклонностью они не различали смысла слов.

– Где Криста? – спросил я.

Русалка молча кивнула за витрину.

– Где именно?

– Подойди.

Я с трудом разжал зубы. Еще сложнее дался шаг. Я чувствовал, что, подчиняясь, проигрываю, но, если Криста правда была здесь, в целиком и насквозь моем мире, значит ей нужна была эта встреча. Значит, я мог ей помочь. Или хотя бы увести из этого проклятого гнезда, где гарпии с балок обгладывали людей, как кости.

Я подошел к Русалке и поглядел за стекло. В синем дыму колыхались воздетые к потолку руки. Фея склонилась ко мне. Отражений у нас не было.

– Ее зарекомендовал один мой близкий друг. Несколько лет назад он попросил присмотреть за ней, покидать мелкие подработки, пока она не возьмет себя в руки. Но сдвигов по-прежнему нет. Ее это очень изматывает. Знаешь, как мы называем твою Кристу между собой? Скатерть-самобранка горя. Как ни появится, всегда полна доверху.

– Мне неинтересно ваше мнение, – огрызнулся я.

– Очень зря, – прошипела Русалка. – Я все-таки муза.

Я пялился в толпу, пока ее огромное пылающее тело кренилось надо мной, как тысячелетнее дерево.

– Ее талант разлагается под бетонными завалами бытовухи. Из-за тебя она барахтается, веря, что однажды все выправится. Но это трусливые полумеры. Ей суждено быть трагическим персонажем. Дай ей утонуть.

Я отдернулся. Хотелось что-нибудь разбить. Русалка усмехнулась и взглянула на танцпол.

– Однажды, когда она заплачет, все заплачет. Всё будет страдать вместе с ней. Только так возможен катарсис – исход великих вещей. Чтобы развить эту силу, она должна перестать надеяться на лучшее и обратиться к худшему. Отречься от нормы, отринуть меру, даже если это значит уподобиться тому, на кого меньше всего она хочет быть похожей. Благочестие – удел бездарных. Кто входит в историю, входит во тьму.

Я вскинул голову и прошипел:

– Где она, блин?

Русалка хмыкнула:

– Так мы договорились?

Я знал, что не могу решать в одиночку, ведь речь шла не только обо мне. Но именно потому, что не только, я прохрипел:

– Предположим. Я соглашусь, а дальше что?

– Какая разница? Ты здесь не ради нас. Даже не ради Хольда. Достаточно условиться, что выход отсюда заколдован, и уйдешь либо ты, либо они.

Фея потянулась ко мне, и я отшатнулся, попятившись на пару шагов. Лишь бы не вцепиться зубами в ее сияющую бронзой ладонь. Меня трясло, но не от страха или холода. Белесые вспышки гнева выжигали полутона.

А затем время встало. Все – встало. Застыли звуки и свет, и у Русалки, замершей на середине жеста, исчезло мерцание из глаз.

– У нас шесть минут, – сказал Виктор. – Вас с непривычки выкинет где-то через полторы.

– Как?.. – Это был Фиц. – Что происходит?..

– Время субъективно. Мой атрибут дает нам шанс этим воспользоваться. Сосредоточьтесь. Я задам вам несколько вопросов.

Я повернулся к ним, но не повернулся. Они говорили, но не говорили. Это было как перед смертью, когда вся жизнь умещается в пару мгновений, потому что пара мгновений длится как жизнь.

– Миш, – подумал я голосом Тамары. – Пожалуйста, успокойся.

– У нее моя контрфункция в заложниках! – вспыхнул я.

– Мы не знали! – Элиза возникла передо мной белым лицом, хотя я мог видеть лишь черный затылок. – Клянусь!

– Да сколько можно?! – рявкнул я словом, а затем много чем другим, неоформленным, недорожденным.

Виктор притянул нас к себе, как иголки на магнит, и спросил:

– Что конкретно искал Хольд? Ради чего все это было?

Пространство завибрировало от тревожных размышлений.

– Доказательства, – подумали близнецы одним голосом. – Он узнал, что раньше, до Эс-Эйта, синтропы контролировали рождаемость пассионариев. А тех, кто родился, но особо досаждал, изымали из системы.

– «Изымали»? Что это значит?

– Как Дедал. Может, это и был Дедал, Хольд точно не знает. Но если нас он делает своими функциями, то тех пассионариев бросали так, несуществующими. И тогда, что бы они ни говорили, их никто не слышал. Они не могли ничего изменить, ни на кого повлиять. Их слова не доходили до людей, даже если они кричали целыми днями на площади. Хольд говорит, их были тысячи, но ни от кого не осталось следов.

– Речь о том же виде пассионариев, которых спасает Дедал? И которых эс-эйтовцы десятилетиями собирают в своем штате?

– И тех, что никогда не примкнут к ним, – но да. Хольд говорит, это новый виток старой, зашедшей в тупик стратегии по обезвреживанию человечества. Синтропы с энтропами ни на шаг не отходили от нее.

Не можешь победить – возглавь.

Виктор усомнился, и мы с Тамарой вслед за ним:

– Тогда как Хольд узнал обо всем? Если в системе не осталось следов, откуда он узнал, что те пассионарии были?

– Он кого-то искал, – вспомнил Фиц.

– Он кого-то нашел, – поправила Элиза.

– Ему кто-то рассказал, – ответили близнецы.

– А откуда узнал тот, кто рассказал?

Они не знали.

– Вы нашли их? Доказательства?

– Нет.

– Но хоть что-нибудь?..

– Мы не успели.

– Тогда нам нечего предъявить госпоже-старшему-председателю, чтобы вытащить его. Мы все это понимаем?

Мы понимали. И это било на разрыв, на разлив немой кровоточащей мышцы, до перезапуска которой оставались считаные секунды.

– Оставьте нас здесь, – простонали близнецы. – Она поможет вытащить его…

– Русалка не тот союзник, что исправит последствия произошедшего, – провибрировал Виктор.

– Но она расскажет, что́ это были за данные, кому их продали, как с ними поступить… Она знает слабые места Эс-Эйта…

– Мы ввяжемся в чужую войну. По-вашему, Хольд того стоит?

– По-нашему, Хольд развязал бы войну за любого из нас. А за некоторых – все три.

Они подумали обо мне. Потом об Ариадне. Вместе и по отдельности, с любовью и ревностью. Ощетинившись, я нахлынул на наши имена, и стер их, и смыл, как с песка, а они снова подумали их, и я возмутился:

– Хватит! Ни черта бы он не сделал!

– Он уже сделал. Сделал вас преемниками. Чтобы вы были защищены.

– Да при чем… – Я запнулся и разозлился, что запнулся. – Я слышал его. Слышал, когда он думал, что не слышу. Хольд заботится о других, только когда ему что-то надо. Он не умеет жертвовать или быть бескорыстным.

– Не умеет, – вздохнули они, печальные, как конец чьей-то жизни. – Но хочет уметь. Он любит вас обоих.

Я отдернулся. Русалка чутко взвела бровь. Близнецы закашлялись, выныривая следом. Припав плечом к витрине, я мгновенно протрезвел от предметности реального мира и взглянул на стоящего у дивана Виктора.

– Я должен идти.

Он захлопнул крышку своих старомодных, на длинной цепочке часов, на которых, по словам Хольда, времени всегда было чуть больше, чем у остальных. Теперь я знал, что это