Замечания к критике Тауска на работу Нелькена

1055 В первом номере настоящего журнала была опубликована рецензия Тауска на работу Нелькена «Аналитические наблюдения над фантазиями шизофреника»[384]. В этой рецензии мне встретилось следующее утверждение: «При первом кататоническом приступе у больного возникла фантазия о том, будто мыши и крысы грызут его гениталии. Нелькен выводит символическое значение этих животных из допущения Юнга, который видит в них символ ночных страхов. Нет сомнений в правильности такого истолкования, однако оно опирается на более позднюю проработку этого символа и преграждает путь к углубленному пониманию. Анализ сновидений и неврозов убедительно доказывает – и я нахожу, что мою точку зрения разделяют другие психоаналитики, – что мыши и крысы суть клоакальные животные и что они выражают в символической форме комплекс дефекации (анальный комплекс)».

1056 Я хотел бы защитить мнение Нелькена от нападок Тауска. Ничуть не сомневаюсь, отмечу сразу, что точка зрения Тауска вполне справедлива. То, на что он указывает, известно давно и получило наглядное подтверждение при изучении Фрейдом человека-крысы[385]. Еще мы очень хорошо знаем, что кататоническая интроверсия и регрессия пробуждают все инфантильные позывы, как видно из многочисленных наблюдений в анализе Нелькена. Следовательно, можно быть уверенным в том, что эта сторона дела не ускользнула от нас; она попросту не имеет значения ввиду своей очевидности. Пусть анальный комплекс способен замещать нормальные способы переноса или приспособления – это для нас уже не столь важно, ибо мы знаем, что патологическая регрессия либидо пробуждает все разнообразие инфантильной сексуальности и порождает инфантильные фантазии всех мыслимых видов. Тот, кто до сих пор думает, будто выделяется определенная группа фантазий, или «комплекс», фактически не сталкивался с достаточным количеством случаев. Поэтому мы считаем ненужным упоминать о кастрации, производимой клоакальными животными. Мыши, к слову, отнюдь не «клоакальные животные», а существа, живущие в норах, и это более широкое понятие, чем «клоакальные животные».

1057 Единственный факт, проистекающий из данного толкования, гласит, что инфантильный комплекс (или инфантильный интерес) занимает место нормального интереса. Для специалиста может быть полезным узнать, что в конкретном случае именно анальная фантазия внесла в видение толику символизма для выражения интроверсии и регрессии либидо. Но это толкование не становится общеприменимым объяснением, когда мы подходим к важнейшей задаче раскрытия подлинного, функционального значения мотива кастрации. Мы не можем ограничиться простой редукцией к инфантильным механизмам и на том остановиться.

1058 Однажды мне привели очень наглядный пример такого рода толкования. При обсуждении исторического символа рыбы один из присутствующих заметил, что рыба, исчезающая в море, – это просто отцовский пенис, исчезающий во влагалище матери. Такое истолкование, явно бесплодное и бессмысленное, я называю сексуальным конкретизмом. Мне кажется, что перед психоаналитиками стоит гораздо более важная и насущная задача – понять, что эти аналогии пытаются нам сказать. Что именно люди разного происхождения и разных эпох подразумевали под символом рыбы? Почему – если уж на то пошло, и в данном случае – вновь и вновь пробуждаются эти инфантильные интересы? Что означает извлечение на поверхность инфантильного материала? Вот какова, на мой взгляд, настоящая проблема. Утверждать, что детские воспоминания всплывают на поверхность, будет бессодержательно и самоочевидно. Вдобавок это утверждение уводит нас в сторону от истинного смысла образов. В случае Нелькена дело не в происхождении символа крысы из анального комплекса, а в мотиве кастрации, к которому, несомненно, тяготеет эта фантазия. Крысы и мыши – инструмент кастрации, но имеется также много других инструментов кастрации, которые никоим образом не определяются анально. Замечание Тауска полезно для специалиста, но непригодно для анализа проблемы жертвоприношения, о которой идет речь.

1059 Цюрихская школа, естественно, признает, что психический материал возможно свести к более простым инфантильным содержаниям, но на этом не останавливается. Она принимает эти содержания за то, чем они являются, то есть за образы, посредством которых бессознательный разум выражает себя. Так, в отношении символа рыбы мы бы рассуждали по следующей линии мысли: мы не отрицаем утверждения венской школы, будто символ рыбы может быть в конечном счете сведен к родительскому соитию; мы готовы это допускать при наличии достаточно веских причин. Но, не будучи удовлетворены этой относительно малой редукцией, мы спрашиваем себя, что значит для пациента воспоминание о родительском соитии или чем-то подобном. Тем самым наше допущение поднимается на ступень выше, ведь редукцией к инфантильному содержанию мы не достигли понимания реального значения того факта, что воспоминание пробудилось регрессивно. Будь мы довольны редукцией, то снова и снова возвращались бы к давно принятой истине, что инфантильность лежит в основе психического мира, а взрослая психическая жизнь строится на фундаменте инфантильной психики.

1060 Даже на задворках психоаналитической школы не следует удивляться тому факту, что, например, художник использует образы, относящиеся к комплексу инцеста. Естественно, каждое желание опирается на инфантильные содержания, которые оно использует во всех мыслимых вариациях, чтобы выразить себя. Но если бы эти инфантильные содержания оставались действенными (а не просто пробуждались регрессивно), все плоды нашей психики оказались бы предельно тривиальными и смертельно однообразными – они были бы неизменной, всегда одной и той же инфантильной историей, обуславливающей все без исключения плоды умственной деятельности. К счастью, инфантильные мотивы не являются существенными; по большей части, они пробуждаются регрессивно и используются надлежащим образом для выражения настроений и склонностей в фактическом настоящем – причем особенно отчетливо тогда, когда то, что требует выражения, столь же далеко от нас и неосязаемо, как самое детство от взрослых людей. Не следует также забывать, что, помимо прошлого, есть и будущее. Редукция к инфантильному материалу делает несущественное в искусстве – ограниченное человеческое выражение – сущностью искусства, состоящей именно в стремлении к наибольшему разнообразию форм и наибольшей свободе от ограничений условного и данного.

1061 Герберт Зильберер[386] как-то метко заметил, что существует мифологический этап познания, постигаемый символически. Это высказывание применимо и к использованию детских воспоминаний: они помогают познанию или восприятию и выступают выразительными символами. Несомненно, инфантильное воспоминание или склонность все еще частично действует в нас и потому оказывает необычайно тревожащее, препятствующее воздействие на реальную жизнь. Вот почему, кстати, его настолько просто найти. Но было бы ошибкой рассматривать его на этом основании как источник энергии; оно, в первую очередь, – ограничение и препятствие. При этом, в силу самого факта своего неоспоримого существования, оно является необходимым средством выражения по аналогии, ибо самые отдаленные уголки фантазии