Гулльвейг по-настоящему тревожило то, что она не может увидеть, к чему приведет вызов волка. Она догадывалась, чем это объясняется: чтобы призвать его, ей нужно было направить на это всю свою энергию. Однако будущее было затянуто туманом. Иногда, когда Гулльвейг отправлялась на поиски волка, ей являлось видение: он лежит на берегу, наполовину в воде, в окружении морских водорослей. В других же случаях она почему-то была убеждена, что он уже в замке. Но ничего – что бы ни случилось, ей понадобятся для этого все ее силы.

Фон Кнобельсдорф, разумеется, появился в зале первым. Выглядел он безукоризненно – в элегантной черной офицерской форме, в начищенных до зеркального блеска сапогах и с сияющими эсэсовскими эмблемами в виде серебряного черепа; казалось, тот весело подмигивал с петлицы кителя и кокарды фуражки, которую оберштурмбанфюрер держал под мышкой.

Первым делом фон Кнобельсдорф обратил внимание на смирительное кресло.

– Прямо в центре комнаты? – удивленно спросил он. – Это правильно? Это как бы предполагает, что жертва более важна, чем те, кто ее приносит…

– Это не для жертвы, – ответила Гулльвейг.

– А для кого же тогда?

– Для вас, – улыбнулась она.

Фон Кнобельсдорф воспринял эту новость не моргнув глазом.

– Очень хорошо, – кивнул он.

Гулльвейг вынуждена была отдать должное оберштурмбанфюреру – он был смелым человеком. И сегодня вечером он узнает, как далеко может завести его собственная отвага.

Пока в зале собирались остальные рыцари, фон Кнобельсдорф сосредоточенно мерил шагами комнату. Все были рады видеть здесь Леди, хотя перспектива очередной затяжной медитации вызывала у эсэсовцев гораздо меньше энтузиазма. Тем не менее такова была цена за возможность пробиться в святая святых, в ближайшее окружение Гиммлера, и ее нужно было заплатить – оно того стоило.

Фон Кнобельсдорф всегда нервничал, находясь в обществе рыцарей. Исследования в области оккультизма позволили ему заслужить благосклонность Гиммлера. Но рейхсляйтер умел держать своих людей в постоянном напряжении, не позволяя им расслабляться, и поэтому продвижение фон Кнобельсдорфа по службе шло не такими быстрыми темпами, как могло бы. Звание его среди рыцарей было относительно невысоким, и он очень болезненно ощущал свой второстепенный статус. Здесь у фон Кнобельсдорфа были враги, он вызывал у многих чувство негодования. И на то имелись причины. Из-за него рыцари вынуждены были по нескольку дней просиживать в этом зале; именно фон Кнобельсдорф убедил Гиммлера в необходимости этих экспериментов. Он чувствовал злобное отношение рыцарей как дыхание на своем затылке.

Сидеть в смирительном кресле было унизительно, и когда фон Кнобельсдорф позволил мартышке доктора Фоллера пристегнуть ремни, он видел на лицах окружающих насмешливые ухмылки и удивленно поднятые брови. Что ж, он им еще покажет, они еще увидят!

Макс должен был явиться последним. Он получил письмо от Арно, в котором тот просил поручиться за его благонадежность. Читая, Макс отметил полный отчаяния тон и явно дрожащий почерк. «Похоже, тебе не до смеха, Арно, кончились твои шуточки», – подумал доктор и выбросил письмо.

Герти улыбнулась мужу и жестом показала на табурет, который поставила для него в стороне, у стены. «Что же с ней произошло? Почему она так разительно изменилась?» – в очередной раз спросил себя Макс.

Складывалось впечатление, что обстановка, в которой они сейчас пребывали, повлияла на все аспекты их жизни. Не осталось ничего, чего бы не коснулась окружавшая их атмосфера бездумной жестокости, – это можно было сказать даже об их любви. Любил ли он Герти? Да. Точнее, не так: он любил ее образ, то, какой она была, когда он льнул к ней, пока они вместе барахтались в море эсэсовского безумия. Но потом Герти пошла ко дну, и он тоже. Совершенно бессмысленно рассуждать, кто кого туда утянул. Осталась ли она здесь? Остался ли он сам? Да и что, собственно, он понимал теперь под словом «она»? Ведь невозможно прикоснуться к ее личности, сыграть ее, как мелодию, прочесть с листа бумаги. Это скорее похоже на пламя, чем на то, что можно удержать в руках. Если перенести пламя со спички на сигарету, будет ли оно по-прежнему пламенем? «Арно понравилась бы эта мысль», – подумал Макс. Только вот Арно еще очень долго ничего не будет нравиться, ведь, как тот сам когда-то метко заметил, жизнь – дерьмо.

Рыцари в строгой черной форме СС расположились на своих тронах; фон Кнобельсдорф сидел в смирительном кресле, доктор Фоллер – на табурете, Михал – у его ног. Макс задумался о том, как этот скользкий тип вообще сюда попал. Неужто Михал стал настолько близок к нему, что люди просто перестали воспринимать этого польского мальчика отдельно от доктора Фоллера? Почему он до сих пор не убил этого маленького негодяя? Почему не использовал его в качестве шпиона? В конце концов Макс пришел к выводу, что Михала не стоит трогать. Неприятное общество этого мальчишки было пустяком по сравнению с ужасами, которые он творил сам, и стало почти незаметным.

«А фон Кнобельсдорф выглядит очень стильно», – подумал Макс. Интересно, как ему удалось добиться, чтобы серебряные эмблемы сияли так ослепительно? Что они делают с Арно? Сам виноват, зачем держал у себя эти дурацкие джазовые пластинки? Кстати, этот мерзавец ему проспорил – Макс сумел вступить в СС, – так что теперь Арно должен целый вечер поить его пивом. Или они на это не спорили? Нет, наверное, спорили. Должны были спорить. Так кому же позвонить, чтобы Арно освободили? С одной стороны, жаль упускать возможность погулять за чужой счет, с другой – все-таки не хотелось, чтобы этот опасный ценитель запретного джаза спокойно разгуливал по улицам.

«Герти выглядит очаровательно», – сказал себе Макс. После того как она вышла из комы, они почти не разговаривали. Она даже в постель не ложилась, а бродила по ночам вокруг замка. Максу ужасно хотелось просто прикоснуться к ней. Он думал, что, если до нее дотронется, чары рассеются, и тогда они снова окажутся у себя в Зальцгиттере и будут танцевать в тишине, напевая джазовый ритм. Можно ли арестовать человека за то, что он напевает джаз мысленно? Макс едва не расхохотался – конечно можно. Арестовать можно за что угодно. Вся жизнь – дерьмо. Включая и его собственные мысли. Все это полностью лишено смысла.

Его жена приступила к чтению заклинаний, и Макс начал делать умозаключения – блестящие умозаключения, решил он. На него вдруг снизошла полная ясность. После войны он будет зарабатывать деньги на молчаливом джазе, устраивая танцы, где каждый будет воображать себе свою музыку. А если в их бальном зале устроят облаву, они смогут сказать, что представляли музыку Вагнера. Но тогда почему бы просто не крутить там Вагнера, зачем воображать джаз? Если вовремя заметить нацистов, всегда найдутся способы поладить с ними. На слове «нацисты» Макс вдруг запнулся. «А ведь то же самое можно сказать и короче», – подумал он. Можно сказать просто «мы». Смысл будет тот же. Позволят ли ему прооперировать фон Кнобельсдорфа в этом чудном кресле? Макс втайне надеялся на это, хотя и подозревал, что мозг оберштурмбанфюрера окажется черным – да, черным, с зеркальным блеском, два полушария, как два носка его безупречно начищенных сапог.