Свидригайлов в нетерпении ударил кулаком по столу. Онраскраснелся. Раскольников видел ясно, что стакан или полтора шампанского,которые он выпил, отхлебывая неприметно, глотками, подействовали на негоболезненно, – и решился воспользоваться случаем. Свидригайлов был ему оченьподозрителен.

– Ну, уж после этого я вполне убежден, что вы и сюдаприехали, имея в виду мою сестру, – сказал он Свидригайлову прямо и нескрываясь, чтоб еще более раздразнить его.

– Эх, полноте, – как бы спохватился вдруг Свидригайлов, – яведь вам говорил… и кроме того, ваша сестра терпеть меня не может.

– Да в этом-то и я убежден, что не может, да не в том теперьдело.

– А вы убеждены, что не может? (Свидригайлов прищурился инасмешливо улыбнулся.) Вы правы, она меня не любит; но никогда не ручайтесь вделах, бывших между мужем и женой или любовником и любовницей. Тут есть всегдаодин уголок, который всегда всему свету остается неизвестен и который известентолько им двум. Вы ручаетесь, что Авдотья Романовна на меня с отвращениемсмотрела?

– По некоторым словам и словечкам вашим во время вашегорассказа я замечаю, что у вас и теперь свои виды и самые неотлагательныенамерения на Дуню, разумеется подлые.

– Как! У меня вырывались такие слова и словечки? – пренаивноиспугался вдруг Свидригайлов, не обратив ни малейшего внимания на эпитет,приданный его намерениям.

– Да они и теперь вырываются. Ну чего вы, например, такбоитесь? Чего вы вдруг теперь испугались?

– Я боюсь и пугаюсь? Пугаюсь вас? Скорее вам бояться меня,cher ami.[82] И какая, однако ж, дичь… А впрочем, я охмелел, я это вижу; чутьбыло опять не проговорился. К черту вино! Эй, воды!

Он схватил бутылку и без церемонии вышвырнул ее за окошко.Филипп принес воды.

– Это все вздор, – сказал Свидригайлов, намачивая полотенцеи прикладывая его к голове, – а я вас одним словом могу осадить и все вашиподозрения в прах уничтожить. Знаете ль вы, например, что я женюсь?

– Вы уже это мне и прежде говорили.

– Говорил? Забыл. Но тогда я не мог говорить утвердительно,потому даже невесты еще не видал; я только намеревался. Ну, а теперь у меня ужесть невеста, и дело сделано, и если бы только не дела, неотлагательные, то ябы непременно вас взял и сейчас к ним повез, – потому я вашего совета хочуспросить. Эх, черт! Всего десять минут остается. Видите, смотрите на часы; авпрочем, я вам расскажу, потому это интересная вещица, моя женитьба-то, в своемто есть роде, – куда вы? Опять уходить?

– Нет, я уж теперь не уйду.

– Совсем не уйдете? Посмотрим! Я вас туда свезу, это правда,покажу невесту, но только не теперь, а теперь вам скоро будет пора. Вы направо,я налево. Вы эту Ресслих знаете? Вот эту самую Ресслих, у которой я теперьживу, а? Слышите? Нет, вы что думаете, вот та самая, про которую говорят, чтодевчонка-то, в воде-то, зимой-то, – ну, слышите ли? Слышите ли? Ну, так она мневсе это состряпала; тебе, говорит, так-то скучно, развлекись время. А я ведьчеловек мрачный, скучный. Вы думаете, веселый? Нет, мрачный; вреда не делаю, асижу в углу; иной раз три дня не разговорят. А Ресслих эта шельма, я вам скажу,она ведь что в уме держит: я наскучу, жену-то брошу и уеду, а жена ейдостанется, она ее и пустит в оборот; в нашем слою то есть, да повыше. Есть,говорит, один такой расслабленный отец, отставной чиновник, в кресле сидит итретий год ногами не двигается. Есть, говорит, и мать, дама рассудительная,мамаша-то. Сын где-то в губернии служит, не помогает. Дочь вышла замуж и ненавещает, а на руках два маленькие племянника (своих-то мало), да взяли, некончив курса, из гимназии девочку, дочь свою последнюю, через месяц только чтошестнадцать лет минет, значит, через месяц ее и выдать можно. Это за меня-то.Мы поехали; как это у них смешно; представляюсь: помещик, вдовец, известнойфамилии, с такими-то связями, с капиталом, – ну что ж, что мне пятьдесят, а тойи шестнадцати нет? Кто ж на это смотрит? Ну, а ведь заманчиво, а? Ведьзаманчиво, ха! ха! Посмотрели бы вы, как я разговорился с папашей да с мамашей!Заплатить надо, чтобы только посмотреть на меня в это время. Выходит она,приседает, ну можете себе представить, еще в коротеньком платьице,неразвернувшийся бутончик, краснеет, вспыхивает, как заря (сказали ей,конечно). Не знаю, как вы насчет женских личек, но, по-моему, эти шестнадцатьлет, эти детские еще глазки, эта робость и слезинки стыдливости, – по-моему,это лучше красоты, а она еще к тому ж и собой картинка. Светленькие волоски, вмаленькие локончики барашком взбитые, губки пухленькие, аленькие, ножки –прелесть!.. Ну, познакомились, я объявил, что спешу по домашнимобстоятельствам, и на другой же день, третьего дня то есть, нас и благословили.С тех пор как приеду, так сейчас ее к себе на колени, да так и не спускаю… Ну,вспыхивает, как заря, а я целую поминутно; мамаша-то, разумеется, внушает, чтоэто, дескать, твой муж и что это так требуется, одним словом малина! И этосостояние теперешнее, жениховое, право, может быть, лучше и мужнего. Тут чтоназывается la nature et la véritе![83] Xa-xa! Я с нею раза двапереговаривал – куда не глупа девчонка; иной раз так украдкой на меня взглянет,– ажно прожжет. А знаете, у ней личико вроде Рафаэлевой Мадонны. Ведь уСикстинской Мадонны лицо фантастическое, лицо скорбной юродивой, вам это небросилось в глаза? Ну, так в этом роде. Только что нас благословили, я надругой день на полторы тысячи и привез: бриллиантовый убор один, жемчужныйдругой да серебряную дамскую туалетную шкатулку – вот какой величины, совсякими разностями, так даже у ней, у мадонны-то, личико зарделось. Посадил яее вчера на колени, да, должно быть, уж очень бесцеремонно, – вся вспыхнула ислезинки брызнули, да выдать-то не хочет, сама вся горит. Ушли все на минуту,мы с нею как есть одни остались, вдруг бросается мне на шею (сама в первыйраз), обнимает меня обеими ручонками, целует и клянется, что она будет мнепослушною, верною и доброю женой, что она сделает меня счастливым, что онаупотребит всю жизнь, всякую минуту своей жизни, всем, всем пожертвует, а за всеэто желает иметь от меня только одно мое уважение и более мне, говорит,«ничего, ничего не надо, никаких подарков!» Согласитесь сами, что выслушатьподобное признание наедине от такого шестнадцатилетнего ангельчика с краскоюдевичьего стыда и со слезинками энтузиазма в глазах, – согласитесь сами, онодовольно заманчиво. Ведь заманчиво? Ведь стоит чего-нибудь, а? Ну, ведь стоит?Ну… ну слушайте… ну, поедемте к моей невесте… только не сейчас!

– Одним словом, в вас эта чудовищная разница лет и развитийи возбуждает сладострастие! И неужели вы в самом деле так женитесь?

– А что ж? Непременно. Всяк об себе сам промышляет и всехвеселей тот и живет, кто всех лучше себя сумеет надуть. Ха! ха! Да что вы вдобродетель-то так всем дышлом въехали? Пощадите, батюшка, я человек грешный.Хе! хе! хе!