и прочих «мёртвых» языках. Некоторые из редчайших фолиантов, практически не имевших цены, и оказались в руках у предприимчивого разведчика, который организовал их вывоз из СССР в Турцию для последующей продажи[126].

Руководству ОГПУ стало известно, что после встречи со Львом Троцким на острове Biiyuk Ada (Принкипо) под Константинополем, где опальный политик жил на большой вилле, ранее принадлежавшей российскому посольству, чекист начал создавать в спецслужбе собственную сеть тайных сторонников. Более того, он пообещал Троцкому предоставить 5 000 000 рублей на первоочередные нужды мировой революции, а также способствовать оперативному получению им секретных сведений, касающихся планов советской разведки как в отношении него, так и его ближайших соратников.

Блюмкин предлагал простой и понятный ему способ получения необходимых средств — «экс» банковской кассы или сговор с симпатизирующим троцкистам советским служащим с целью крупного хищения бюджетных средств. Как любил в таких случаях повторять один литературный герой: «Конгениально, Киса!»

Информация о состоявшихся несанкционированных контактах ближневосточного резидента с главным советским оппозиционером немедленно поступила в Москву от сотрудницы ИНО Елизаветы Горской (Зарубиной) — «Эрны», она осуществляла негласный надзор за Блюмкиным в Турции и по совместительству была его любовницей. Вдобавок ко всему Якову Григорьевичу так и не удалось выполнить приказ Центра о немедленной ликвидации бывшего помощника И. В. Сталина по делам Политбюро и секретаря Политбюро ВКП (б) Б. Г. Бажанова, нелегально выехавшего из СССР и начавшего активно сотрудничать с британской MI-6.

Решая специальные задачи в британской Палестине, Блюмкин при всей своей креативности также ухитрился «проспать» очередной кровавый конфликт между еврейской и палестинской общинами, произошедший в августе 1929 года, в результате которого погибли 133 еврея и 116 арабов. Запоздалая реакция резидента на неординарные события на стратегически важном участке обострила в Москве вопрос о его соответствии занимаемой должности. В совокупности с данными о его несанкционированных контактах, решение принято однозначное: немедленный отзыв на родину. Перед убытием чекист, несмотря на все риски своего положения, взял с собой две книги, полученные им непосредственно от Льва Давидовича, на страницах которых тот химическими чернилами написал своим сторонникам в СССР некое послание. На «беспокойном хозяйстве» в Константинополе оставался особоуполномоченный Закордонной части ИНО Яков Серебрянский, позднее назначенный на ключевую должность резидента в Париже[127].

В ноябре 1929 года Я. Блюмкин был арестован в Москве, как активный участник троцкистского заговора. Перед этим он, зная о возможном аресте, некоторое время скрывался на квартире, принадлежавшей вчерашней эмигрантке Раисе Идельсон (вместе со своим мужем художником Робертом Фальком она жила на Мясницкой улице, в двух шагах от Лубянки), довольно опрометчиво встречался со своей подругой Е. Горской («Эрной»), попытался выехать из столицы в Ростов. В ходе задержания, которое было произведено, по всей видимости, после доклада «Эрны» по команде, оказал отчаянное вооружённое сопротивление, попытавшись скрыться от опергруппы на автомобиле. Однако арест опытного и хорошо обученного разведчика был проведён некачественно, со стрельбой и погоней в самом центре Москвы. Как выяснилось позднее, в центральном аппарате не смогли найти достаточного числа подготовленных оперативников для такого ответственного задания. Среди изъятых при обыске вещей у Блюмкина были обнаружены книга Владимира Маяковского с дарственной надписью «Товарищу Блюмочке», наградной «браунинг», пара сотен рублей. Его коллеги немедленно распространили фантастический слух о том, что при обыске следователем был изъят «чемодан, полный долларов и рублей».

После интенсивных допросов, 20 октября 1929 года Блюмкин дал следователю признательные показания:

«16 апреля у меня было первое и единственное свидание с Троцким. Оно произошло в его квартире на улице Исет-паша и продолжалось свыше четырёх часов. При тех чувствах, которые меня охватили, я в первый раз за многие годы своей работы в органах ОГПУ потерял чувство чекистской дисциплины. Вместе с тем другая, чисто деловая, сторона этой дисциплины заставила меня идти на свидание с Троцким, соблюсти конспиративные гарантии, чтобы не создать опасности для моей непосредственной работы.

Очень большая часть нашей беседы была посвящена вещам, политического интереса не представляющим. Троцкий рассказывал подробности своей высылки, своего жития в Алма-Ате, предавался ещё некоторым более отдалённым воспоминаниям, делился своими взглядами на визы в Европу, своими впечатлениями от Турции и т. поинтересовался моей жизнью и работой за весь период до моего отъезда за границу. Когда эта личная часть беседы была окончена, Троцкий направил нашу беседу на политические рельсы. Он не занимался сколько-нибудь полным изложением своего политического настроения, очевидно, полагая, что я достаточно о сём осведомлён. Прежде всего я услышал от него совершенно явную точку зрения на возможность падения советского режима, не как отдельную перспективу, а как на возможность ближайших месяцев. Помню его дословное выражение: „Раньше волна шла вверх, а теперь она идёт вниз, стремительно вниз“. При этом Троцкий не мотивировал, в результате каких катастрофических процессов он высказывает убеждение о падении Советской власти чуть ли не в ближайшие месяцы. Помню твёрдо, говоря о своих взаимоотношениях с представителями ГПУ в консульстве, он сказал мне: „Я этому товарищу Минскому сказал, что, может быть, Вы меня через 3–4 месяца позовёте доклад прочесть на тему `Что делать?`, но тогда уже будет поздно“. Впечатление у меня было такое, что Троцкий свою высылку рассматривает чуть ли не в качестве одного из признаков возможности падения советского режима в ближайшие месяцы. Ограничившись этой фразой, он сразу перешёл к тому, что в связи с такой перспективой фактически должна делать оппозиция. Он сказал, что, так как Советская власть может в ближайшее время погибнуть, то задача состоит в том, чтобы среди элементов коммунистической партии найти такие кадры, которые, при смене советского режима какой-нибудь другой системой, образуют левую часть пролетариата в условиях этой новой системы, когда теперешняя компартия будет непоправимо скомпрометирована в глазах пролетариата, и что нужно строить нелегальную организацию не только для сегодняшнего, но и для завтрашнего дня…» И далее: «Всей специфичности частной проблемы высылки Троцкого я тогда не понял. Высылка меня страшно взволновала также в эмоциональном смысле. Я был несколько дней в состоянии нервного заболевания. Факт высылки Троцкого за границу воспринимался мною под углом грозящей ему физической опасности. Для меня не было ни малейшего сомнения в том, что он будет в ближайшие дни убит террористическими элементами монархической эмиграции. Я считал, что при всех его политических заблуждениях партия не должна была ставить его перед этой опасностью. Я считал также, что партия не должна была, высылая его за границу, лишать его возможности вернуться к ней. Фракционная узость мешала мне причину этого видеть не в самом Троцком, а в партии. Моя первая реакция была немедленно