выехать в Константинополь, но интересы дела взяли верх, и я провёл в Европе столько времени, сколько нужно было для успешного совершения всех моих операций».

Уже в тюремной камере, опираясь на собственный практический опыт, Яков Блюмкин подготовил для коллег методическое пособие «О поведении в кругу литературных друзей», затем изложил собственную биографию на 10 листах (непонятно зачем и для кого): «Мои колебания всегда шли справа налево, всегда в пределах советского максимализма, — уверял он. — Они никогда не шли направо. На фоне моей жизни это показательно.

Имею 4 огнестрельных и два холодных ранения. Имею три боевые награды. Состою почетным курсантом Тифлисской Окружной Пограничной школы ОГПУ и почётным красноармейцем 8-го полка Войск ОГПУ (в Тифлисе)».

Уже 3 ноября 1929 года специальная коллегия ОГПУ в составе Менжинского, Ягоды и Трилиссера, во внесудебном порядке[128], на основании Постановления Президиума ВЦИК от 5/у-1927 года «за контрреволюционную деятельность, повторную измену делу пролетарской революции и советской власти, за измену революционной чекистской армии и шпионаж в пользу германской военной разведки» приговорит бывшего боевика к расстрелу, с конфискацией всего имущества[129].

Впрочем, в процессе обсуждения приговора мнения членов коллегии ОГПУ разделились: за расстрел высказались Ягода, Агранов, Паукер, Молчанов и др. Против — Трилиссер, Артузов, Берзин. Сам председатель ОГПУ Менжинский на заседании присутствовать не смог — был болен.

5 ноября 1929 года Политбюро ЦК ВКП (б) приняло постановление № 106 «О Блюмкине»:

«а) Поставить на вид ОГПУ, что оно не сумело в своё время открыть и ликвидировать изменческую антисоветскую работу Блюмкина.

б) Блюмкина расстрелять.

в) Поручить ОГПУ установить точно характер поведения Горской».

По рассказам Я. Агранова, присутствовавшего при казни, бывший капитан ГБ и орденоносец Яков Блюмкин сам командовал расстрельным отделением красноармейцев: «По революции, пли!», перед смертью успел крикнуть: «Да здравствует товарищ Троцкий!», охрипшим голосом запел «Интернационал».

Так что совсем не зря имажинист Вадим Шершеневич когда-то посвятил лихому другу стихотворение «Сердце частушка молитв»:

Я. Блюмкину

Другим надо славы, серебряных ложечек,

Другим стоит много слёз,

А мне бы только любви немножечко

Да десятка два папирос.

А мне бы только любви вот столечко,

Без истерик, без клятв, без тревог,

Чтоб мог как-то просто какую-то Олечку

Обсосать с головы до ног.

И, право, не надо злополучных бессмертий,

Блестяще разрешаю мировой вопрос.

Если верю во что — в шерстяные материи,

Если знаю — не больше, чем знал и Христос.

И вот за душою, почти несуразною,

Широколинейно и как-то в упор,

Май идёт краснощёкий, превесело празднуя

Воробьиною сплетней распёртый простор.

Коль о чём я молюсь, так чтоб скромно мне в дым уйти,

Не оставить сирот — ни стихов, ни детей;

А умру — моё тело плечистое вымойте

В сладкой воде фельетонных статей.

Моё имя попробуйте, в Библию всуньте-ка:

Жил, мол, эдакий комик святой,

И всю жизнь проискал он любви бы полфунтика,

Называя любовью покой.

И смешной, кто у Данта влюблённость наследовал,

Весь грустящий от пят до ушей,

У весёлых девчонок по ночам исповедовал

Своё тело за восемь рублей.

На висках у него вместо жилок — по лилии,

Когда плакал — платок был в крови,

Был последним в уже вымиравшей фамилии

Агасферов единой любви.

Но пока я не умер, простудясь у окошечка,

Всёсмотря: не пройдёт ли по Арбату Христос, —

Мне бы только любви немножечко

Да десятка два папирос. [1.279]

Официальных сведений о казни легенды ВЧК-ОГПУ в центральных советских газетах не было. Слухи распространялись в Москве, какие-то литовки с информацией о расстреле появлялись в Ереване[130].

Ещё один высокопоставленный сотрудник ЧК — свидетель расстрела «врага народа» — народного артиста РСФСР, члена РКП(б) Всеволода Мейерхольда-Райха, рассказывал о том, как измученный допросами режиссёр прокричал перед смертью: «Да здравствует революция!»

Такое близкое общение с сотрудниками ОГПУ, обладавшими исключительными возможностями и казавшимися богеме всесильными, по всей видимости, давало многим деятелям культуры и искусства, как и самому Владимиру Маяковскому, обманчивое ощущение собственной защищённости.

Впервые со времён Ивана IV (Грозного) в структуре российской государственной власти появились профессиональные люди с неограниченными полномочиями и практически узаконенным правом на безнаказанное убийство политических оппонентов режима. Не вызывает сомнений, что друзья-силовики делились с поэтом своими соображениями по поводу событий, которые в это время происходили в стране.

В 1924–1925 годах все силы ОГПУ были брошены на локализацию крестьянских волнений, в большинстве своём вызванных чрезмерно высокой налоговой нагрузкой на крестьянские хозяйства. По самым скромным подсчётам, в них участвовали около 800 000 человек. Прежде всего крестьяне были озлоблены применяемыми методами сбора налогов, так как в случае образования недоимки неминуемо следовала практически немедленная конфискация домашнего скота и сельхозинвентаря.

Как известно, Уголовный кодекс РСФСР (в редакции 1922 года) относил неуплату налогов к контрреволюционным преступлениям (Гл. 1 Государственные преступления). Ст. 62 предусматривала ответственность за «участие в организации, действующей в целях, означенных в 57 статье Угол, код., путём возбуждения населения к массовым волнениям, неплатежу налогов и невыполнению повинностей, или всяким иным путём в явный ущерб диктатуре рабочего класса и пролетарской революции» в виде высшей меры наказания с конфискацией всего имущества.

В августе 1924 года началось восстание на родине Владимира Маяковского — в Западной Грузии, в Гурии, где, в соответствии со сводками Политуправления, волнения не утихали в течение ряда лет.

В 1928 году забастовки рабочих отмечены по всей стране: в Московской, Ленинградской областях, на Урале и в Сибири. Начался массовый голод на Украине, где план хлебозаготовок удалось выполнить только с помощью повальных арестов и обысков среди крестьянского населения. В Среднем Поволжье под суд отдано более 17 тысяч крестьян по стандартному обвинению в утаивании хлебных излишков.

Только одна,

осипшим голосом,

сумасшедшие проклятия метелями мел

рек,

дорог снеговые волосы

ветром рвя, рыдает земля.

Хлеба!

Хлебушка!

Хлебца!

Сам смотрящий смерть воочию,

еле едящий,

только б не сдох, —

тянет город руку рабочую

горстью сухих крох.

(Маяковский В. В. Сволочи)

Сам Маяковский не мог не видеть очередей за основными продуктами питания в Москве, как и тысяч беженцев из вконец оголодавших губерний, готовых на любую работу в столице. В это время у Владимира