Мещеряков, Владимир Кириллов как члены террористической группы, готовившие покушение на товарища И. В. Сталина.

При обыске у поэта Павла Васильева нашли стихотворение, написанное им гекзаметром:

Ныне, о муза, воспой Джугашвили, сукина сына.

Упорство осла и хитрость лисы совместил он умело.

Нарезавши тысячи тысяч петель,

насилием к власти пробрался.

Ну что ж ты наделал, куда ты залез,

расскажи мне, семинарист неразумный!

Во внутренней тюрьме на Лубянке в одной камере с ним сидел его коллега — писатель, критик, историк литературы Р. В. Иванов-Разумник, которому посчастливилось остаться в живых. В своих мемуарах он вспоминал:

«Нам суждено было стать свидетелями, а многим — и страдательными участниками ряда ничем не прикрытых пыток: ими, по приказу свыше, ознаменовал себя „ежовский набор“ следователей.

Впрочем, должен сразу оговориться: пыток в буквальном смысле — в средневековом смысле — не было. Были главным образом „простые избиения“. Где, однако, провести грань между „простым избиением“ и пыткой? Если человека бьют в течение ряда часов (с перерывами) резиновыми палками и потом замертво приносят в камеру — пытка это или нет?! Если после этого у него целую неделю вместо мочи идёт кровь — подвергался он пытке или нет?! Если человека с переломленными рёбрами уносят от следователя прямо в лазарет — был он подвергнут пытке?! Если на таком допросе ему переламывают ноги и он приходит впоследствии из лазарета в камеру на костылях — пытали его или нет?! Если в результате избиения повреждён позвоночник так, что человек не в состоянии больше ходить, — можно ли назвать это пыткой?! Ведь всё это — результаты только „простых избиений“! А если допрашивают человека „конвейером“, не дают ему спать в течение 7 суток подряд (отравляют его же собственными токсинами!) — какая же это „пытка“, раз его даже и пальцем никто не тронул! Или вот ещё более утончённые приёмы, своего рода „моральные воздействия“, человека валят на пол и вжимают его голову в захарканную плевательницу — где же здесь пытка? А не то — следователь велит допрашиваемому открыть рот и смачно харкает в него, как в плевательницу: здесь нет ни пытки, ни даже простого избиения!.. Я рассказываю здесь о таких только случаях, которые прошли перед моими глазами…» [1.59]

29 июля того же 1937-го был расстрелян Пётр Парфёнов, 3 августа — Линард Лайцене и Фатых Сайфи, 13 августа — поэты Борис Губер, Николай Зарудин и Иван Приблудный, редактор журнала «Красная новь» Александр Воронский (ему Сергей Есенин в своё время посвятил поэму «Анна Снегина»), в тот же день погибли сын Сергея Александровича Юрий Изряднов, 22-летний техник-конструктор Военно-воздушной академии им. Жуковского, и писатель Артём Весёлый — автор романа «Россия, кровью умытая».

Из 597 писателей, избранных делегатами на I съезд Союза писателей СССР, 182 были казнены за контрреволюционную деятельность, ещё 38 из них были репрессированы, отбывали длительные тюремные сроки. При этом литераторы не были каким-то особым объектом репрессий, возможно, более заметными, но в сложившихся условиях шансы остаться живым и невредимым у Владимира Маяковского практически отсутствовали. Завистливые коллеги разной степени популярности и так чуть ли не ежедневно строчили на него доносы, поступали многочисленные сигналы, связанные с зафиксированными откровениями поэта на десятках встреч с читателями, которые обобщались в секретно-оперативном отделе ОГПУ

Существенной проблемой, не позволявшей надеяться на законный порядок расследования уголовного дела, как уже говорилось, была тотальная зависимость советского суда от мнения партийных органов и спецслужб, а также «классовый характер карательной политики».

В Москве были созданы народные окружные суды, за основу при их организации были взяты суды дореволюционного периода — собственно, других вариантов особо не было. В них начали поступать, в буквальном смысле, все дела — от спекуляции до умышленных убийств. Состав суда состоял из председателя и двенадцати заседателей, в обязательном порядке — большевиков. Судебные постановления обсуждались гласно, публично, совещательная комната не была предусмотрена в принципе — председатель, и заседатели сидели за одним большим столом.

По мнению руководителей советской юстиции, такой порядок, который правоведы «старой школы» справедливо посчитали «громадным шагом» назад по сравнению с судом присяжных заседателей, так как у «новых» заседателей их самостоятельность при обсуждении дел попросту отсутствовала, абсолютно отвечал интересам общества победившего пролетариата: «Наши товарищи коммунисты судят на основании революционной совести, и никакой председатель, даже если он буржуй, не сможет сбить их с толка».

Я. Н. Бранденбурский — член Народного комиссариата юстиции РСФСР — на губернском съезде сотрудников органов юстиции в Ленинграде говорил: «Классовая политика заключается не в том, что, когда перед вами рабочий, то дать ему во что бы то ни стало меньше, а когда перед вами нэпман, то дать ему во что бы то ни стало, а чтобы при решении вопроса вы считались с тем, какое решение является наиболее правильным, наиболее выгодным и наиболее целесообразным с точки зрения класса в целом».

С. Кобяков в своей книге «Красный суд. Впечатления защитника в революционных трибуналах» упоминал характерный эпизод, когда в окружном суде рассматривалось уголовное дело красноармейца, незадолго до того вернувшегося из плена, по обвинению его в умышленном убийстве милиционера. Сотрудник милиции, который нёс службу на рынке у Сухаревской башни, чем-то обидел товарища подсудимого. «Последний прибежал в Спасские казармы и рассказал об обиде. Обвиняемый выскочил на улицу с ружьём, разыскал обидчика и выстрелом в упор убил его наповал. Когда обвиняемый на суде стал рассказывать о своих боевых ранах, о том, как он страдал в немецком плену, заседатели плакали. Приговор был таков: красноармейца признать виновным в убийстве милиционера и вынести ему „общественное порицание“».

Свобода правосудия в революционных трибуналах реализовывалась в виде публичного предания суду. На заседание допускались не только официальные представители сторон, но «каждый из публики мог взять на себя роль защитника или обвинителя и сообразно своим взглядам или доказывать необходимость прекратить дело или требовать предания суду». То же самое сначала допускалось во время судебного следствия.

Видимая демократия очень быстро закончилась — по всей видимости, такой порядок «смущал» заседателей.

Таким образом, советская юстиция вернулась к старому порядку, до крайности исказив его. Вместо сословия присяжных поверенных была создана коллегия правозаступников. Коллегия была автономна и имела свой выборный совет из 12 членов, который принимал желающих в члены коллегии и мог не объяснять мотивы отказа соискателю. При этом, согласно декрету, для поступления в члены коллегии не требовалось никакого образования, тем более юридического. «Совет стали осаждать прошениями о приёме люди, не имеющие никакого отношения к адвокатуре,