Ванрав, четко отделяя одно слово от другого. Будто стоило ему сорваться – голос бы превратился в крик.

Норрис зажмурился.

– Он ведь должен свериться со списком. Это не так-то просто, – сказал Норрис. – Там столько пунктов, сколько существовало Почитателей. Вы же знаете, что их было столько, чтобы мучиться с главными признаками вида, пусть от каждого всего-то по одному, можно очень долго?

– Что-то ты слишком много об этом списке знаешь, – хмыкнул Ванрав и отодвинул очередную папку листов в сторону.

– Должен же кто-то знать о нем. Вильгельм, думаю, даже не все мог читать. Не слишком-то я доверяю Захарри…

– Замолкни! – воскликнул Ванрав и вскочил, вцепившись в край стола пальцами. – Не смей даже заикаться про Захарри! Не смей даже вякать!

– А если он что-то упустит? Он ведь может проиграть, – сказал Норрис и погладил наконечник клюки. – Разве не нужно помочь ему?

– А ты уверен, что знаешь наверняка? – прошептал Годрик. Он успел уже отойти к утопавшим в пыли шкафам и оглядеть обветшалые корешки книг. Годрик обернулся. – Что если ты подскажешь неправильно? Разве это лучше? Молчишь. А я об этом и говорю: надо сперва думать, а потом говорить.

Норрис вцепился в наконечник. Он надавил на клюку так, словно хотел проделать дыру в полу. Годрик подошел к нему медленно, пробуя уменьшавшееся расстояние, ощущая горячий воздух оголенной кожей. Он положил руку на тощее, с выступающими костями, плечо Норриса и сказал:

– Мы должны сделать свое дело. У нас есть обязанности, прописанные в Кодексе и Законах. Нам нельзя облажаться, но и рисковать нам не стоит.

– Может ему жалко ее.

– Эту девку? Не смеши меня. Ей не так-то много отмерено, а она, позволю напомнить, ключ к спасению Планеты. Нашей Планеты, Норрис. А если она вдруг помрет раньше, чем ее отправят в Академию? По-моему, ты тоже был заинтересован в спасении Земли.

– Может, он решит сам? – Норрис улыбнулся. – Вы все еще не можете решать за него.

– У нас есть вариант получше, – сказал Годрик. – Мы можем уговорить его, можем припугнуть. А вообще, что уж тут, можем просто засунуть ее в контейнер и отправить в настоящее до того, как Вильгельм успеет заметить. Но не делаем этого еще и потому, что его уважаем.

– А еще потому, что, наверное, не слишком хорошо умеете обходить его защитные купола, – хмыкнул Норрис. Сила вернулась к его рукам, и он выпрямился.

Годрик отвернулся.

– Но мы уже сказали о том, что ищем образец. Академия знает, Штаб уже подготовил все документы. Они лежат у Вильгельма дома на столе, Годрик положил. Они ждут, Норрис, ждут, а мы ничего не предоставляем им, – сказал Ванрав.

– Он не простит. Никогда ведь вам не простит, – прошептал Норрис и сжал наконечник клюки сильнее. Пальцы его побелели.

– Простит, когда увидит, что его Планета жива. А если и не простит, то не такая великая проблема. Мы не слишком-то дружим. А раз ты такой умный и можешь обойти его купол, поезжай к нему и сообщи о том, что время наше заканчивается.

Норрис смотрел на Ванрава не моргая. Молочные глаза его во тьме комнаты выглядели жутко.

– Я могу задать вопрос? – спросил он.

– Смотря какой, – сказал Годрик.

– Попробуй. Пока мы, вроде как, одна команда, – ответил Ванрав, а на лице Норриса появилась едва заметное отвращение.

– Тот ураган… Чьих это рук дело? Метаморф… Кто его послал? Вы ведь знаете?

– Многовато вопросов для одного… – процедил Ванрав и посмотрел на Норриса исподлобья. Но затем, чуть промолчав, ответил отвернувшись. – Не знаем, но точно не наши. Я не желаю Вильгельму смерти. Хочу лишь, чтобы он вспомнил о том, кто он такой. А тот, кто устроил бедствие, тоже наш враг, просто неизвестный. Если это то, что ты хотел узнать.

Норрис кивнул и развернулся. Ни единый мускул не дрогнул в его теле, ни одно неосторожное слово не вырвалось изо рта. Он всегда был более рассудительным в великом, известном на все Единое Космическое Государство тандеме.

– Куда он?! Держи, он же уходит! – воскликнул Годрик, когда увидел растворявшуюся в темноте лестницы фигуру Норриса.

– Годрик, остынь. Ему нужно обдумать. Все равно, никуда не денется, – бросил Ванрав и отвернулся от двери. Он вновь сел за стол начал читать отчеты.

Норрис вышел на ночную улицу Петербурга. Где-то вдали, за маковками соборов, раздавались веселые людские голоса. Ржали кони, собаки лаяли на полуночных гостей. Воздух наполнен пылью, духами и потом. Он присел на лавочку, в бессилии уронил голову на руки.

Слепым глазом он видел его, счастливого, загоревшего, улыбающегося. Таким, каким ему показали его на экране Связистора. Казалось, он и не знал такого Вильгельма. Помнил задумчивого, больного и вечно грустного друга, с которым они разминулись давно, на крае человеческой истории, но даже тогда они виделись, пусть и разделили шефство над материками. А потом – пустота. Норрис потерялся и потерял Вильгельма.

И стоило ему увидеть его вновь, пусть и оставаясь неузнанным, жизнь вновь обрела смысл.

– Прости меня, Вельги. Но у нас нет выбора, – прошептал он в ночную пустоту, зная, что никто не услышит. Ветер унес его слова в темные небеса. Немного подумав, Норрис направился назад, в квартиру, откуда его перенесли прямо на берег солнечной Италии. Времени у них на самом деле оставалось немного.

Глава тридцать шестая

Вильгельм качался в гамаке, протянутом между двух высоких деревьев, и читал роман, особенно не вчитываясь. Дул теплый морской ветер, шевеливший его волосы мягкими касаниями. Солнце палило нещадно. Местные прятались по домам, даже животные разбегались в тень, а Вильгельм сгореть не мог.

Это был еще один из приятных дней, в который ничего не происходило. Ни событий, ни переживаний. Только розы, апельсины и море, в тот день особенно усердно перекидывавшее волны. Любой другой человек уже взвыл бы от скуки, но не Вильгельм. Он наслаждался спокойствием, окутанным легкой дымкой странного чувства к Екатерине, которая уехала в соседний городок за чем-то очень важным. Кажется, она говорила, но Вильгельм не услышал. Он вообще старался лишний раз не думать: Катя, по его наблюдениям и экспериментам, подходила на роль идеального образца, и после работы хотелось отдохнуть.

Вильгельм уже начал засыпать, блаженно улыбаясь, как со стороны моря послышался хлопок и громкий «плюх». Сначала он не придал этому значения, продолжая раскачивать гамак ногой, зарываясь пальцами в зеленую траву, но вскоре одинокий «плюх» превратился в громкие звуки барахтанья.

Тогда Вильгельм, громко зевнув, приподнялся, посмотрел на море и почти сразу же, словно ужаленный,