Из имения они уехали в Петербург, к вернувшимся родителям Екатерины. Гавриловы, Алексей Михайлович и Анна Александровна, дали согласие на брак и, казалось, обрадовались ничуть не меньше дочери. Вильгельм, впрочем, тоже был несказанно счастлив, что план с романтическим похищением Екатерины проворачивать не придется.

Дни летели опаздывающими на юг птицами, обгоняя друг друга, спотыкаясь, путаясь в воздухе. Екатерина готовилась к свадьбе и с каждым днем становилась прекраснее. Вильгельм тоже делал вид, что собирает гостей, приводит дела магазина в порядок и занят предсвадебной суетой ничуть не меньше.

Вильгельм не спал, мало ел и не писал никому, кроме Ванрава, который отвечал не слишком охотно, будто его подготовка к свадьбе занимала даже больше жениха. Вильгельм все чаще по ночам находил себя напротив зеркала. Сгорбленным, бледным и в ночной одежде. Он рассматривал себя, глядел на незаметные человеческому глазу и неощутимые под пальцами шрамы от операций, которые проводили неподходящим урбанием. Рассматривал, но толком не понимал, зачем это делал. Он часто видел у людей рубцы на лице. Иногда их оставляла болезнь, иногда неаккуратная драка. Когда Вильгельм проводил пальцами по своей щеке, чувствовал только юную, нисколько не изменившуюся кожу. Он смотрел на длинные худые ноги, которые ласкал лунный свет, и понимал, что на ногах его нет ни одной отметины, которая бы говорила: он жил, он что-то делал этими ногами. Рука зажила, и на ней не осталось даже царапины. И все бы хорошо: Вильгельм привык осознавать себя бессмертным. Он видел столько смертей, сколько никто до него. Он видел казни и смерти от болезней, гибель при рождении и при странных обстоятельствах. На его глазах людей съедали звери и затапливали реки, людей давили камни и засыпало землей, а Вильгельм все еще юный, нетронутый временем, неприкосновенный. Но когда он касался шеи, когда пальцы ощущали неровность уродливого разреза, так и не затянувшегося, – вздрагивал и зажмуривался. Огромная метка, длинная, глубокая, мешавшая по-прежнему легко крутить головой, щипавшая, когда на нее попадала вода. Вильгельм заматывал ее, прикрывал одеждой, но каждую ночь смотрел на себя в зеркало и не мог свыкнуться – жизнь оставила на нем первую глубокую отметину. Жизнь человеческая, а не гражданина Единого Космического Государства. Шрамы юности остались на теле призраками. Но шрам на шее не спутать ни с чем – это его клеймо. Его напоминание о собственной отступившей смерти.

Вильгельм, казалось, ступил на бордюр: он подобрался к жизни людей так близко, что ощутил ледяное дыхание их смерти. Но Почитатель – не человек. Он гражданин Единого Космического Государства, пусть уже не слишком желанный, уже стоящий одной ногой в тюремной камере, а значит – уже и не гражданин на все проценты. Он просто существо, вид которого составляет несколько цифр в анкете, которую выдали ему на заводе.

Он слышал, что делали некоторые люди, даже замужние, когда никто не видел. Но никогда не думал, что пойдет на это, чтобы почувствовать принадлежность хотя бы к кому-то. Может, он не человек, может, не гражданин, но кем-то должен быть. А прежде задумываться не приходилось и быть никем Вильгельма устраивало. Но стоило ему коснуться собственного изуродованного тела, тела, которое должно не знать смерти, почувствовал, что жизнь в неведении – не жизнь, а существование. Прежде он не знал ничего кроме миссии – он Почитатель. Этого хватало. Но с каждой ночью Вильгельм все больше понимал, что этого всегда недостаточно, просто он не замечал. У него отобрали дружбу и привязанность, а он опустил руки. Теперь ему предлагали настоящую человеческую любовь, а он не знал, как ее принять.

Это случилось ночью, безлунной и безлюдной. Он распахнул глаза, хотя ничего не могло его разбудить. Тишина дремала в доме на Мойке. Даже сторож, прежде бродивший по двору и гремевший ключами, уснул. Вильгельм поднялся, подошел к окну и почувствовал, что больше не может спать. Он и прежде страдал от бессонницы, но после объявления скорой свадьбы мог провести в кровати не больше пары часов. Накинув пальто прямо на пижаму, он вышел на улицу. Ночной Петербург обжег его полупьяным дыханием. На город надвигался туман, а Нева шумела тихо, почти шептала. Вильгельм достал из кармана сигарету, пачку которых вытащил из ящика Годрика, и закурил. Табак обжег горло.

Он знал, что многие молодые люди Петербурга, знакомые родителей Екатерины не верили в его чувства. Что они думали, будто Вильгельму нужно самоутвердиться в обществе, появиться там с молодой невестой. Думали, что ему важна внешность будущих детей. Но они даже не представляли, какие мысли мучили Вильгельма Эльгендорфа.

Вильгельм вновь затянулся и закашлялся. Холодный ветер шевелил растрепанные после сна волосы. Он посмотрел на восток, скрывавшийся за крышами домов. Где-то вдали цокали копытами лошади. А по небу плыли тучи. Собирался дождь.

– Какой ты стал приветливый, Петербург, черт тебя побери, – фыркнул Вильгельм, бросил окурок в лужу и растоптал ботинком.

Он подошел к Неве. Река темными волнами перебрасывала спящих в ней уток и оборванные ветви деревьев.

Оглянувшись и убедившись, что город спит, Вильгельм побрел вдоль улицы, не зная, куда направлялся. Напившиеся влагой ботинки крякали. Он думал об ответе Годрика. Казалось, Вильгельм что-то прослушал, не понял.

– Эх, Норри, если бы ты был сейчас здесь, со мной, как бы было проще, – шепнул Вильгельм ветру, а тот ударил Почитателя холодной рукой по щеке.

Артоникс вновь загорелся, но кожа Вильгельма настолько огрубела, что боли он уже не почувствовал. Почитатель брел, кутаясь в пальто, в немой надежде встречи с неизвестным. Будто эта неприветливая и противная, как почти все здешние ночи, могла подарить ему какой-то смысл.

Он не помнил, как добрел до темного переулка. Не заметил, как его окликнули, как незнакомая женщина помахала рукой. Он сразу понял, кто она, но не понимал, зачем пошел следом. У жителей Единого Космического Государства нет потребности в любви, ни эмоциональной, ни физической, но Вильгельм послушно брел на второй этаж дома. Он окидывал взглядом комнатку, в которой помимо кровати ничего почти и не было, и глядел в окно, пока девушка раздевалась. Когда она позвала его, он безразлично оглядел ее, оглядел от кончиков ног до макушки, оглядел с прищуром, будто удивлялся тому, каким сделал человека. Светло-зеленые глаза, уставшие, тусклые, словно оскверненные пылью, светлые волосы, обожженные, сухие, стянутые на голове.

– Распусти волосы, – попросил Вильгельм, и девушка повиновалась.

Вильгельм оглядел ее снова. Тонкие руки, засохшие болячки на локтях. Ее кто-то бросил на пол? Не успевшие затянуться царапины на коленях. Она ведь