главное открытие настоящего опуса.

…какой должна быть азербайджанская женщина?

В повести Исы Гусейнова «Звук свирели» есть такой эпизод.

На колхозном собрании всерьёз обсуждается должны ли «мусульманские» (азербайджанские) женщины в условиях войны выполнять мужскую работу. Спорят, не могут договориться.

Приходиться вмешаться жене председателя, чтобы всех успокоить: «если будет угодно судьбе (Qismət[827]), вернутся с войны наши мужчины, и тогда, даст Бог, женщина снова станет женщиной, а мужчина снова станет мужчиной. Не всегда же быть войне».

Не будем обвинять жену председателя, всех остальных, в наивности, они не могут знать, что будет завтра, что будет после войны. Они не могут знать, что прошлое больше не возвратится. Мужчина уже не станет прежним мужчиной, точно также как женщина уже не станет прежней женщиной.

Не только в этом селе, даже в большом мегаполисе в наши дни (май, 2015 года) мало кто понимает, почему «Фиеста»[828] один из самых великих романов не только XX века, но и мировой культуры, в целом.

Не понимают, что дистанция между мужчиной и женщиной давно преодолена. Осталась одна видимость.

Поскольку три азербайджанские повести недостаточно известны читателю, даже азербайджанскому, позволю себе в необходимых случаях пересказывать сам сюжет, несколько подгоняя его под концепцию книги.

И начну строго хронологически.

С повести Исы Гусейнова «Звук свирели».

Иса Гусейнов: «Звук свирели»

…возможна ли реконструкция жизни писателя?

Есть такая наука, палеонтология, одной из задач которой является реконструкция по сохранившимся костям внешнего вида животных, которые давно вымерли. Не надо думать, что между реконструкцией и теми животными, которые когда-то жили на нашей планете, нет зазора, он неизбежен. Что-то пока не знает сама палеонтология, что-то никогда не узнает, что-то постоянно уточняется, корректируется, но это именно реконструкция, которая позволяет назвать палеонтологию наукой. Дело не только в результате, но и в том, какими методами добывается этот результат, насколько эти методы логически обоснованы и рациональны.

Но как быть, если речь идёт о писателе?

Даже если он жил недавно, если ещё живы люди, которые могут сказать: «я был с ним знаком, я знаю, каким он был»?

Что мы можем знать о писателе, который, по неведомым для нас причинам, кардинально изменил свои взгляды на себя, на мир вокруг, и на своё творчество?

Что мы можем знать о писателе, сверх того, что сказал он своими литературными текстами?

Насколько мы вправе говорить о реконструкции судьбы писателя?

Трудные вопросы, на которые постоянно будет искать ответы филология, претендуя на то, что она наука, и не случайно называется логией.

Оставим филологию, оставим логию, мои тексты, настоящий текст в том числе, невозможно отнести к науке, невозможно отнести к строгой логии.

Почти из небытия явилась повесть «Звук свирели», проросла в нужное время в нужном месте, перечёл и не только не разочаровался, поразился, восхитился. Многое тогда – 30, 40 лет тому назад – не расслышал, тогда не могло быть иначе, другое было время, другим был я, хорошо, что не забыл, что запомнил, хорошо, что проросло, что восхитился, что захотел поделиться своим восторгом.

Восторгом и разочарованием, но об этом в своё время.

…судьба писателя без прикрас

Уже говорил, «Звук свирели» не попадает в сквозную тему книги настолько, насколько две другие повести «Камень» и «Не было лучше брата». Но у включения повести в настоящую книгу свои резоны.

Во-первых.

Одна из сюжетных линий, как мне представляется, позволяет говорить, почти о патологии «мужского и женского». Не столько «дышит», сколько задыхается, захлёбывается, «ландшафтная культурная практика».

Подробнее об этом в своё время, в своём месте.

Во-вторых.

В нашей культуре, назовём это постколониальным сознанием, или как-то иначе, не изжито представление о том, что необходимо пропагандировать свою культуру, а для этого её следует выпрямлять, чтобы было понятнее, доступнее для других. Можно сказать и резче, необходимо кастрировать культуру, с этими сексуальными подробностями всегда одни неприятности.

Всегда задумывался, что если в нашей культуре был бы Николай Гоголь с его безумствами, с его патологией, без которых невозможен его гений, наверно стыдились бы, упрощали, мало ли что могут о нас подумать.

А разве меньше патологий в нашем гении Мирзе Джалиле[829] – едком, жёлчным, во всём чрезмерным, порой до неприличия.

А разве меньше крайностей в писателе Иса Гусейнове, ставшем Иса Муганна[830]. И как его соотечественник, живший, живущий, в том же культурном ландшафте, и просто как человек одного с ним времени, мыслями, чувствами, подкоркой, «вижу» как он бьётся над своими «проклятыми вопросами», как безумствует, смиряется, восстаёт, бросается в самую гущу событий, не выдерживает драматизма, прячется за спину самого сильного, позже прячется от всех, находит мистический смысл в имени своём, Иса, Иисус, начинает пророчествовать, в ужасе отшатывается от того, что сам же, ранее, написал.

Прав я или не прав, насколько моя реконструкция соответствует реальности, даже с зазором, даже с неизбежной дистанцией отстранения?

Не мне судить, да и не претендую на реконструкцию. Только об одном могу сказать, почти с категоричностью.

Если так для нас важно, что скажут другие – не считаю это вопросом первостепенной важности – то давайте поймём, не следует говорить с миром на волне упрощений и банальностей. Этого, в первую очередь, и следует стыдиться…

Наступить «на горло собственной песне»[831]

Иса Гусейнов, несомненно, классик нашей литературы. А классики по определению не могут быть гладкими и благостными.

В одном из своих интервью Иса Гусейнов рассказывает, что поступил в медицинский институт, но проучился недолго, потому что один из преподавателей своей грубостью, своей бесцеремонностью, вызвал у него отвращение. Что стоит за этим признанием?

Нам остаётся только догадываться, строить различные предположения.

Насколько ему, писателю, в любых ситуациях трудно было мириться с теми, кто с ним груб, кто позволяет себе бесцеремонность? Насколько он, писатель, позволял себе, если не возражать, не сопротивляться, то повернуться и уйти?

И если это так, а у нас нет оснований ему не верить, то возникает естественный вопрос, как же ему удалось долгие годы проработать главным редактором киностудии «Азербайджанфильм»[832], а затем главным редактором республиканского Госкомитета по кинематографии[833]?

Тот, кто хоть в малой степени осведомлён о том, что происходило в те годы,

…не только в те годы, но опустим последующие годы…

в этих организациях, поймёт, что жёсткая вертикаль власти (в стране в том числе) предопределяла бесцеремонность, почти «бой без правил», по горизонтали, и постоянные поиски благосклонности, покровительства, по вертикали.

Мог ли Иса Гусейнов позволить