«Пришёл конец России. Немцы в Москве! Наберитесь ума! Не стреляйте в нас! Когда придут немцы, мы вас всех приставим к стене».

Председатель сельсовета, с советских позиций, будет говорить противоположное:

«Не одно, пятнадцать фашистских государств, Советскую власть не свергнут! Фашисты убрали свои щупальца из Подмосковья! Советская Армия перешла в наступление! Америка на стороне России! Англия на стороне России! Гитлеру[844] капут!»…

И далее:

«Как представитель Советской власти, отвечающий за всех и за всё, требую, плюньте на эту падаль, на отребья тех, кто позволил себе назвать товарища Сталина чужим, а Гитлера родным. Тогда и я, как положено, смогу сделать «доклад» («daklad») и доложить, что все жители нашего села, от молодого до старого, в едином порыве выражают свою любовь Великому Главнокомандующему».

Кто из них прав? Смешной вопрос. Что им, жителям маленького азербайджанского села, в сущности, до Большой Войны, которая принесла им столько лишений, они как жили, так и будут жить в параллельном мире.

…обречённость строя, который навязан азербайджанскому селу, или как историческое время может перестать быть «историческим»

Время войны в этом маленьком азербайджанском селе выявило не только неправедность того, что здесь происходило и происходит, но и обречённость советского строя, который навязан этому селу. И дело не только в том, что Мир Джафар Багиров будет заклеймён и расстрелян, а в том, что произойдёт с этим селом и с этой страной через двадцать, тридцать лет.

Во многом это смогли прозреть наиболее чуткие из «шестидесятников», часто даже не задумываясь о своём прозрении.

Время войны в маленьком азербайджанском селе, возможно, не просто взорвало изнутри историческое время, а опрокинуло, обессмыслило это время. Было бы чрезмерным преувеличением обнаружить в повести Исы Гусейнова, то, что столь мощно и с таким отчаянием прозвучало в польском[845] и венгерском[846] кино тех же «шестидесятых»: фактическое проклятье в адрес собственной истории, в которой ты становишься пешкой в руках других.

Но я вправе конструировать контекст, в который на равных входят повесть Исы Гусейнова «Звук свирели» и судьба майора Советской Армии Або Дудангинского[847], который с позиций советской историографии, несомненно, является «изменником Родины». Останавливаться на этой судьбе не буду, при желании можно найти соответствующие материалы в Интернете, в том числе и мою статью об этом «изменнике Родины».

…повесть оказалась созвучной теме моей книги

Моей интерпретации «Звука свирели» не следует придавать сугубо политический смысл, как не следует в Исе Гусейнове видеть скрытого диссидента.

Повесть «Звук свирели», давно прочитанная, и во многом забытая, проросла во мне в нужное время и в нужном месте не из-за моих политических пристрастий, не из-за нового взгляда на историю (не только!), а по той причине, что оказалась созвучной книгам, фильмам, спектаклям, о которых писал выше.

Вновь женщина, что-то, самая малость, от Анны Карениной, что-то, самая малость, от Гедды Габлер, но здесь женщина никогда не осмелится даже на самую малость того, что позволили себе Анна Каренина и Гедда Габлер, даже подумать об этом не посмеет, азербайджанская гинекея[848] отодвинута далеко вглубь, намного дальше, глубже, чем в греческом мире, который, как известно, женщину особо не жаловал.

Она отодвинута далеко вглубь, поскольку на авансцене не просто мужской мир патриархальных добродетелей, а мужской мир, в котором свирепствует истребительный батальон. В этом мире женщина за наглухо закрытой дверью, не видимая, не слышимая, приговорена к немоте и почти распята.

Война выявила это с беспощадной обнажённостью.

Отдаю себе отчёт, что мои рассуждения о трансформациях мужского и женского, о том, какое место занимает в этих рассуждения «Звук свирели», скорее всего, оказались бы совершенно чуждыми самому писателю.

Не об этом, не «про это» писал он свою книгу. Но художественные тексты живут в культуре своей самостоятельной жизнью, независимо от воли создавшего их демиурга.

Жила-была одна семья…

Повесть «Звук свирели» рассказывается от имени мальчика-подростка Нуру, сына учителя. Восприятие подростка, который воспринимает мир с особой обострённостью, не способен смириться с тем, что представляется ему несправедливым, определяет интонацию повести, в которой всё обострено до предела, ничего не сглаживается, ничего не микшируется.

Сюжет повести «Звук свирели», незамысловат. Вполне тянет на мелодраму, если найти соответствующий трогательный финал.

Жила в азербайджанском селе вполне счастливая семья, муж, жена, двое сыновей.

Муж, Мухтар киши,

…от азербайджанского «киши» – мужчина. Употребляется в различных смысловых контекстах, но основной смысл «настоящий мужчина»…

был председателем колхоза. Младший из сыновей Таптык, подросток, лицом и сложением был похож на отца. Старший из сыновей, Джумри, на три года старше, уже юноша, был больше похож на мать. Мальчики боготворили его, к месту и не к месту называли Джумри-гага (братец Джумри), словно он был братом обоих подростков.

Жена была очень красива, самая красивая женщина в селе. Не случайно называли её «сурьмлённая Сёйли» (sürməli Söyli),

…имя приблизительно означает «та, о которой говорят», в русском переводе «Сойли»…

то ли потому что подводила глаза сурьмой, то ли глаза её были так красивы, что, казалось, подведены сурьмой. Мальчишки в селе даже шептались, в словах «сурьмлённая» им слышалось что-то непристойное.

Нуру не соглашался, ведь так называл её муж, Мухтар киши, Мухтар ами, дядя Мухтар, как называл его сам Нуру.

Разве называл бы он так жену, если в этом имени было бы что-то непристойное.

Муж Сёйли был председателем колхоза. Он часто забирал «жену под мышку» и являлся побеседовать с учителем Таиром. Нуру удивлённо замечал, что Мухтар киши не столько беседовал с его отцом, сколько балагурил со своей женой:

«Неси-ка самовар женушка… И сама, сама, рядышком пристраивайся! Налей-ка нам чайку жёнушка! В твоих руках, и чай особенно ароматный!».

А Сёйли с благодарной нежностью смотрела на своего невзрачного, длинноносого мужа.

Учитель шутил:

«Как ты с делами управляешься? Председатель колхоза, забот полон рот, а в голове – одна жена!».

Мухтар киши не обижался:

«Не будь у меня Сёйли, я бы и дня не выдержал на такой работе. Честно тебе говорю, учитель! Если жены нет рядом, я сам не свой! Ровно душу из меня вынули».

В оригинале более откровенно, без околичностей:

«Не будь Сёйли, ни дня не был бы председателем. Клянусь твоей головой, честно говорю тебе, учитель! Запомни, что я говорю, в тот день, как увидишь, что жены нет рядом со мной, то знай, моей души в моём теле больше нет! Можете пойти и выкопать мне могилу».

Подросток Нуру удивлялся, как можно так откровенно говорить о жене, в присутствии других. У них