с третьей стороной — Ханоем и Улан-Батором, а не с Москвой. Но китайцы уперлись и, по сути, вновь сорвали переговорный процесс.

А вскоре к нерешенным двум «препятствиям» добавилось и третье — ввод в Афганистан Ограниченного контингента советских войск. Уже 20 января 1980 года Министерство иностранных дел КНР официально заявило, что «порицает вторжение СССР в Афганистан», поскольку создается новое «препятствие» для нормализации межгосударственных отношений двух стран. Более того, высшее китайское руководство посчитало, что этим вторжением оформляется «военное окружение Китая с Юга и Запада», то есть со стороны Вьетнама и СССР[930]. Такая позиция Пекина по афганскому вопросу полностью совпала с реакцией всех стран — участниц НАТО и прежде всего США. Однако в самой американской элите так и не сложилось единства взглядов по поводу пределов американо-китайского сближения. В правящих кругах Вашингтона прекрасно сознавали, что Москва была крайне чувствительна к китайской военной угрозе и что провоцировать ее было крайне опасно, ибо вторжение в Афганистан зримо показало, что она способна на любые резкие шаги. Но несмотря на это обстоятельство, с середины 1980 года США стали поставлять КНР технологии двойного назначения и военное оборудование, что в дальнейшем приобрело характер так называемого американо-китайского квазисоюза. Вместе с тем в самом Пекине продолжали шириться сомнения в обоснованности линии на союз с Вашингтоном. Все старые аргументы, в том числе отсутствие ясной поддержки Китая со стороны США во время вьетнамо-китайского военного конфликта, а также сохранение связей с Тайванем, были дополнены новым аргументом: в Пекине все больше стали полагать, что линия на дальнейшее сближение с Вашингтоном может поставить в одностороннюю зависимость от США[931].

Между тем уже через пару лет советское руководство предприняло новую попытку нормализовать отношения с Китаем. Как уверяет А. М. Александров-Агентов, первая такая попытка была предпринята сразу после смерти Мао, когда в конце октября 1976 года на Пленуме ЦК, где в том числе обсуждался вопрос о работе маршала Д. Ф. Устинова на посту министра обороны СССР, сам Л. И. Брежнев заявил, что «в советско-китайских отношениях нет вопросов, которые нельзя было бы решить в духе добрососедства»[932]. Однако тогда эта попытка не увенчалась успехом. Сначала китайцы отвергли предложение Москвы выступить с совместным заявлением о принципах отношений двух стран, а затем в феврале 1978 года в соответствии с решениями XI съезда КПК в Конституцию КНР были внесены некоторые изменения, где СССР назван «первым среди врагов Китая».

Тем не менее Л. И. Брежнев не терял надежды на восстановление отношений с Пекином. В этом деле его активно поддерживали ряд членов Политбюро ЦК, прежде всего Ю. В. Андропов. Тогда как А. А. Громыко и видные «китаеведы», прежде всего первый заместитель заведующего Международным отделом ЦК по связям с соцстранами О. Б. Рахманин, которого андроповский помощник И. Е. Синицин считает главным «ястребом» в советско-китайских отношениях, всячески противились этому[933]. Как вспоминает тот же А. М. Александров-Агентов, накануне поездки Л. И. Брежнева в Ташкент для вручения Узбекской ССР очередного ордена он предложил генсеку включить в его доклад вставку о том, что Москва «не отрицает социалистического характера общественного строя КНР», «никогда и ни в какой форме не признавала “концепцию двух Китаев” и признает суверенитет КНР над островом Тайвань», выступает за «продолжение переговоров по пограничным вопросам в целях достижения взаимоприемлемых решений» и искренне желает улучшения отношений двух государств «без каких-либо предварительных условий и не в ущерб третьим странам». Генсек принял этот текст без каких-либо поправок и произнес его в конце марта 1982 года на торжественном заседании в Ташкенте. Пекин же в присущей ему манере устами того же Дэн Сяопина вновь огрызнулся, заявив о трех «препятствиях», однако в октябре того же года все же пошел на возобновление пограничных переговоров на уровне заместителей министров иностранных дел, которые прошли в 12 раундов и продолжались вплоть до июня 1988 года.

г) Советско-индийские отношения во второй половине 1960-х — начале 1980-х годов

Хорошо известно, что весь период брежневского правления взаимоотношения Советского Союза с Индией носили предельно дружеский и по-настоящему партнерский характер даже несмотря на то, что в отдельные моменты между Москвой и Дели возникали разного рода разногласия. Уже в мае 1965 года с визитом в советской столице побывал новый премьер-министр Индии Лал Бахадур Шастри, который провел несколько раундов переговоров по военным и экономическим проблемам, прежде всего с главой советского правительства А. Н. Косыгиным. По итогам этого важного визита было подписано совместное коммюнике, где обе стороны подтвердили свою приверженность принципам мирного сосуществования, подчеркнули особую важность ограничения гонки вооружений и нераспространения ядерного оружия. А перед своим отъездом из Москвы Л. Б. Шастри выразил глубокую благодарность всему советскому руководству за экономическую и техническую помощь его стране, заявив, что «сегодня у нас наилучшие отношения с Советским Союзом, и мы — наилучшие друзья»[934].

Новым и, пожалуй, самым зримым успехом нового советского руководства на индийском направлении стала знаменитая Ташкентская встреча, которая положила конец Второй индо-пакистанской войне, вспыхнувшей в августе 1965 года из-за спорного штата Кашмир. Советский Союз в сентябре 1965 года четырежды обращался к правительствам Индии и Пакистана с предложением добрых услуг в разрешении конфликта и даже предпринял совместные усилия с Вашингтоном, в результате чего 22 сентября Дели и Исламабад приняли к исполнению резолюцию Совбеза ООН о немедленном прекращении огня и отводе своих войск на позиции, занятые до начала военного конфликта.

Как вспоминал тогдашний косыгинский советник по международным делам О. А. Трояновский, «инициатива этой встречи, имевшей целью примирить Индию и Пакистан, принадлежала лично Косыгину», который «не без труда продвигал ее в Политбюро»[935]. Целый ряд его членов, в том числе и сам Л. И. Брежнев, резонно «сомневались в успехе подобного мероприятия». Но все же А. Н. Косыгин настоял на своем и в сопровождении Р. Я. Малиновского и А. А. Громыко полетел в Ташкент, куда 10 января 1966 года прибыли премьер-министр Индии Л. Б. Шастри и президент Пакистана М. Айюб Хан. Переговоры шли очень трудно и в какие-то моменты даже были на грани полного срыва. Но, благодаря «челночной дипломатии» А. Н. Косыгина, который, по словам его переводчика В. М. Суходрева, «буквально метался между резиденциями двух лидеров»[936] и проявил «большую настойчивость и дипломатическую гибкость», удалось все-таки найти искомый компромисс, посадить их за стол переговоров и подписать Ташкентскую декларацию, которая положила конец этому вооруженному конфликту. Безусловно, само это событие стало крупной победой советской дипломатии, которая, правда, была омрачена неожиданной смертью премьера-министра Л. Б. Шастри, скончавшегося утром следующего дня от острого сердечного приступа. В западной прессе сразу запустили байку, что индийский премьер был отравлен на банкете, устроенном сразу же после окончания встречи.