Я поцеловал ее ароматные локоны и нежную шею, перехватилдетскую улыбку и сверкнувший взгляд, а она продолжала играть, запрокинувголову, прикоснувшись ею к моей одежде.

Я обхватил ладонями ее шею. Ее гибкое тело прислонилось комне. Я скрестил руки на ее талии и почувствовал, как в моих уютных объятияхвслед за стремительными пальцами двигаются ее плечи.

Я осмелился, сжав губы, тихим шепотом напеть мелодию, и оназапела вместе со мной.

– «Аппассионата», – прошептал я ей на ухо. Я плакал. Яне хотел пачкать ее кровью. Она была слишком чистая, слишком красивая. Яотвернулся. Она бросилась вперед. Руки забарабанили громовую концовку. Резконаступила тишина, хрустальная, как сама музыка. Она повернулась, обняла меня,крепко сжала и произнесла слова, которых ни один смертный не говорил мне за всюмою долгую бессмертную жизнь:

– Арман, я люблю тебя.

Стоит ли и говорить, что они – идеальные спутники? Никто изних не обращает внимания на убийства. Я не мог бы объяснить этого даже ради спасениясобственной жизни. Их волнуют другие вещи: мир во всем мире, бедные страдающиебездомные в холодном Нью-Йорке идущей на спад зимой, цены на лекарства длябольных, как ужасно, что Израиль и Палестина без конца воюют друг с другом. Ноони и на секунду не задумались об ужасах, случившихся на их глазах. Им всеравно, что я каждую ночь убиваю ради крови, что я питаюсь только кровью, ничеминым, что я по самой своей природе связан с уничтожением людей.

Они ни на секунду не задумались о мертвом брате (его, кстати,звали Фоксом, а фамилию моей прекрасной дочери лучше не упоминать).

Кстати, если этот текст когда-нибудь выйдет в свет, вреальный мир, необходимо изменить как ее имя, так и имя Бенджамина.

Однако не это меня сейчас волнует. Я не могу думать о судьбеэтих страниц в ином свете, кроме как что они в основном предназначены для нее.Я уже упоминал об этом, и если мне будет позволено дать им название, яозаглавлю их «Симфония для Сибил».

Нет, пойми, пожалуйста, что Бенджика я люблю не меньше. Делов том, что я не испытываю настолько всепоглощающей потребности оберегать его. Язнаю, что Бенджи проживет грандиозную, полную приключений жизнь, что бы нислучилось со мной, с Сибил или даже с нашими временами. Такова его гибкая ивыносливая природа бедуина. Он – истинное дитя палаток и диких песков, хотя вего случае домом служил унылый спаленный квартал лачуг на окраине Иерусалима,где он убеждал туристов за несоразмерную цену позировать вместе с ним и сгрязным огрызающимся верблюдом.

Фокс откровенно похитил его на преступных условияхдолгосрочной аренды, за что заплатил пять тысяч долларов. К сделкеприсовокупили сфабрикованный паспорт эмигранта. Он был, несомненно, гениальнымпредставителем своего племени, со смешанным чувством относился к возвращениюдомой и на нью-йоркских улицах научился воровать, курить и ругаться, именно вэтом порядке. Хотя он клялся всем на свете, что не умеет читать, выяснилось,что все-таки умеет, чем он и занялся как одержимый, как только я началзабрасывать его книгами.

Фактически он умел читать по-английски, по-арабски и наиврите, поскольку у себя на родине читал на этих языках газеты с незапамятныхвремен.

Он любил заботиться о Сибил. Он присматривал, чтобы она ела,пила молоко, принимала ванну и переодевалась, поскольку ее совершенно неинтересовали подобные рутинные мероприятия. Он гордился тем, что своим умомможет раздобыть для нее все необходимое, что бы с ней ни происходило.

Он стал ее представителем в отеле: раздавал чаевые, вел всепереговоры с портье, включая и удивительно тонко сплетенную ложь оместонахождении покойного Фокса, который в нескончаемой саге Бенджикапревратился в прославленного путешественника и фотографа-любителя; он приглашалнастройщика, которого приходилось вызывать раз в неделю, так как пианино стоялоу окна на солнце и на холоде, а Сибил при этом била по клавишам с яростью,удивившей бы самого Бетховена. Он звонил по телефону в банк, где весь персоналсчитал его старшим братом, Давидом, а потом являлся за наличными к окошечкукассы в качестве маленького Бенджамина.

Через несколько ночей разговоров я убедился, что могу датьему такое же превосходное образование, как то, что дал мне Мариус, и что врезультате он должен получить возможность выбрать любой университет, профессиюили любительское занятие умственной природы. Я не раскрывал свои карты. Но кконцу недели я мечтал, чтобы он попал в частную школу, откуда он выйдет в синемблейзере с золотыми пуговицами, чтобы покорить жителей американского Восточногопобережья.

Я люблю его до такой степени, что разорву на части любого,кто осмелится прикоснуться к нему хоть пальцем.

Но с Сибил нас связывает симпатия, которая иногда непосещает как смертных, так и бессмертных на протяжении всей жизни. Я понимаюСибил. Я ее знаю. Я понял ее в тот момент, когда впервые услышал ее игру,понимаю и сейчас, и если бы она не находилась под защитой Мариуса, я бы здесь стобой не разговаривал. На протяжении всей жизни Сибил я никогда с ней нерасстанусь и дам ей все, о чем она ни попросит.

Когда Сибил умрет, а это неизбежно, я испытаю невыразимуюболь. Но это придется перенести. В этом вопросе у меня нет выбора. Я уже нетот, кем был, когда увидел Плат Вероники, когда вышел на солнце.

Я другой, и этот другой беспредельно и окончательно полюбилСибил и Бенджамина. Отступать мне нельзя.

Конечно, я прекрасно сознаю, что питаюсь этой любовью; ставсчастливее, чем когда-либо прежде за всю свою бессмертную жизнь, я набрался силот своих спутников. Эта ситуация слишком идеальна, чтобы считать ее не чистойслучайностью, а чем-то иным.

Сибил не безумна. Это чрезвычайно далеко от истины, и явоображаю, что прекрасно ее понимаю. С того момента, когда она впервыеприкоснулась руками к роялю, остальное ей стало не нужно. И ее «карьера», такблагородно спланированная для нее гордыми родителями и сгорающим от амбицийФоксом, никогда не имела для нее особенного значения.

Будь она бедна, терпи она лишения, признание публики,наверное, стало бы неотъемлемой частью ее романа с музыкой, давая ейнеобходимую возможность бежать от ужасной западни жизненной обыденности ирутины. Но бедной она никогда не была. И она до глубины души остается абсолютноравнодушной, услышат люди ее музыку или нет.

Ей нужно только слышать ее самой и знать, что она небеспокоит окружающих.

В том старом отеле, где комнаты в основном сдаются нанесколько дней, где лишь горстка жильцов настолько богаты, что могут позволитьсебе жить там годами, как семья Сибил, она имеет возможность играть без конца иникого не беспокоить.