прибытия в лагерь, сама по себе свидетельствовала об осознании автором ее конца. Это классический социальный нарратив, и его близость к описываемым событиям облегчает задачу художника, хотя затрудняет понимание того, что они значили для него самого. Вместе с тем это путь выжившего, рассказывающего о своем опыте внешнему миру, – путь, который привел Кальмана Ландау через марш смерти по заснеженным дорогам и восстание узников Бухенвальда сначала к Рейнскому водопаду недалеко от Шаффхаузена, а затем в этот дом над Цугом, к женщинам, заглядывающим в рисунок через его плечо. Так же как Томас Геве, рисовавший для отца, Кальман Ландау сознательно адресовал свои рисунки зрителям, которые не видели того, что видел он.

Газовую камеру нарисовал Иегуда Бэкон: его технический эскиз использовали в 1961 г. в качестве доказательства на суде над Адольфом Эйхманом в Иерусалиме и четыре года спустя во Франкфурте во время суда над эсэсовцами из Аушвица. Бэкон увлекался живописью еще в Терезиенштадте и продолжал рисовать в семейном лагере Биркенау. Среди первых работ, созданных им после освобождения, были два портрета: один – Кальмина Фурмана, его «защитника» из зондеркоманды Биркенау, другой – его отца. Портрет Фурмана выглядит вполне традиционно и привлекает внимание разве только нежностью, вложенной в изображение этого жесткого и замкнутого человека. Своего отца Иегуда изобразил совершенно иначе. Исхудавшее от голода лицо отца с темными, вдохновенными и задумчивыми глазами окружено струями дыма, поднимающегося из трубы крематория внизу. В правом нижнем углу Иегуда отметил точное время его убийства: «10.VII.44, 22:00». Так же как Кальману Ландау и Томасу Геве, Бэкону в 1945 г. исполнилось 16 лет. Он твердо намеревался продолжить то, что начал в Терезиенштадте и Биркенау, и выучился на художника для того, чтобы «с помощью искусства – так я думал после войны – суметь показать людям, через что прошла детская душа на войне». В 1964 г. он добавил: «Это было мое первое побуждение, но кое-что от него сохраняется до сих пор» [33].

Очень немногие из выживших в лагерях еврейских детей смогли воссоединиться с ближайшими родственниками, и даже тех, кому это удалось, нередко ждало отвержение и разочарование. Дело было не только в том, что дети из лагерей и гетто, хранившие в памяти идеализированный образ матери или отца, оказывались не готовы к встрече с настоящими людьми. Многим довольно быстро давали понять, что им не следует рассказывать близким свою историю. Китти Харт и ее матери, пережившим Аушвиц, встретивший их в Дувре дядя девочки сразу заявил: «Вы ни в коем случае не должны говорить о том, что с вами произошло. Только не в моем доме. Я не хочу, чтобы мои девочки расстраивались. И я сам не хочу ничего знать». Остатки польских евреев рассеялись по всему миру – от них остались лишь тысячи разрозненных документов, собранных Центральной еврейской исторической комиссией, и мемориальные книги, созданные при содействии общин диаспоры [34].

В то же время, когда формировалась новая, послевоенная диаспора, преобразившиеся государства Центральной и Восточной Европы стремились создать в своих новых границах более этнически однородные нации. Советский Союз переселил 810 415 поляков после перемещения границы на запад к линии, предложенной лордом Керзоном в 1919 г., а теперь согласованной Сталиным, Черчиллем и Рузвельтом в Ялте. Как и в 1939 г., центральную роль в демографической реорганизации снова играли вагоны для перевозки скота. Многие поляки были родом из Львова и Ровно, исторических центров расселения в Восточной Галиции. Одновременно с этим 482 880 украинцев переместили на восток, в расширившуюся Советскую Украину. Летом 1943 г. в Замосце целые польские деревни начинали ходить на богослужения в украинские православные храмы, чтобы избежать проводимой СС депортации, – точно так же теперь 5000 лемков-униатов в Подкарпатье официально признали католическую церковь в надежде продемонстрировать свою лояльность польскому государству. Им это не помогло: с октября 1944 г. до сентября 1946 г. 146 533 человека насильственно переправили в Советский Союз. Поляки, депортированные в Силезию с запада Украины, не осмеливались публично обсуждать душераздирающие подробности своего изгнания. Но когда из Бреслау заставили уйти последних немецких жителей, новым поселенцам начали внушать, что «во Вроцлаве каждый камень говорит по-польски» [35].

Почти все страны континентальной Европы, за исключением Португалии, Испании, Швейцарии и Швеции, были побеждены и оккупированы, иногда не по одному разу. В качестве символической компенсации во многих из них движению Сопротивления придавали значение, нередко выходящее за рамки его действительной роли во время войны. В Дании, Норвегии, Нидерландах, Франции, Италии, Бельгии, Польше и Чехословакии историки и СМИ, общественные мемориалы и образовательные программы воспевали стойкость Сопротивления, оставляя за скобками множество мелких компромиссов и тайных соглашений, которых требовала жизнь в условиях оккупации. Эти акты общественного поминовения ставили детей в двусмысленное положение. С одной стороны, дети олицетворяли невинность, а перенесенные ими страдания служили самым убедительным свидетельством национального мученичества. С другой стороны, педагогов беспокоило, что пережитый опыт испортил детей, и эта тревога неочевидным образом подтачивала табу на обсуждение разлагающего влияния оккупации на общество в целом [36].

Польские образовательные органы превозносили жертвенность детей: в печати вышел сборник детских воспоминаний, посвященный их вкладу в Сопротивление и выпавшим на их долю военным тяготам. Рассказы о героизме мальчиков из Серых шеренг (отрядов нелегальных бойскаутов в оккупированной немцами Варшаве) до сих пор читают двенадцатилетние ученики польских школ. В 1946 г. варшавский иллюстрированный журнал «Пше́круй» (Przekrój) объявил конкурс детских рисунков, пообещав в награду победителю килограмм конфет. Кто-то нарисовал для конкурса сцены сенокоса, корабли в море и уличное движение в Кракове, но многие обратились к теме войны – лучи прожекторов в ночном небе, разрушенные бомбежками дома в Варшаве, уличные облавы на поляков и евреев, расстрелы. Когда дети города Освенцим (Аушвиц) рисовали заключенных из соседнего концлагеря, они изображали охранников и коменданта крупнее и подробнее, чем простых узников. В 1948 г. профессор Краковского университета Стефан Шуман собрал еще 2388 детских картин на тему войны и преследования, причем 45 % авторов подтвердили, что были свидетелями нарисованных сцен. Подобные рисунки вызывали у взрослых беспокойство. Когда в октябре 1945 г. в берлинском пригороде Райникендорф открылась первая выставка детских рисунков о войне, газета Berliner Zeitung отметила: «С точки зрения ребенка многое выглядит искаженно, и работа по воспитанию еще только начинается» [37].

В Польше в 1945 г. Государственный институт психической гигиены составил развернутую анкету для изучения морального и психологического ущерба, нанесенного войной. Многие дети утверждали, что научились у своих родителей, учителей и Сопротивления патриотическим добродетелям. Но не меньше детей признавалось, что они научились лгать, воровать и обманывать, ненавидеть, с презрением относиться к властям и с безразличием –