Не слыша тихого голоса из трубки домофона, он повесил ее наместо. Домофон опять загудел.

— Иди сию минуту ложись! — рявкнул он Василисе. — Не смейоткрывать! Мы никого не ждем! Сейчас я договорю и буду звонить в милицию! Мнеэто надоело!

Марина машинально отбила несколько восклицательных знаков накомпьютере.

— He надо в милицию, Сергей Павлович! Тут никакогопреступления нет и быть не может. Дело в том, что меня попросили помочь вам, япросто выполнила просьбу.

— Чью?! Кто вас просил?

— Ваш ученик. Понимаете, так получилось, он случайно узнал овашей беде, очень за вас переживал, боялся, что вы откажетесь от помощи, —лопотала Марина.

Домофон замолчал. Василиса стояла перед дедом и делала емуотчаянные знаки, пыталась что-то объяснить на пальцах.

— Какой ученик? Погодите, значит, интервью, фотограф — всеэто блеф? Кто-то инкогнито решил подать мне такую, с позволения сказать,милостыню?

— При чем здесь милостыня? Вам искренне хотели помочь.Интервью вовсе не блеф. Я обязательно сделаю материал, он будет опубликован.Фотограф, правда, не из нашего журнала, — Марина говорила быстро, боялась, чтостарик перебьет, опять начнет кричать.

— А откуда?

Марина загасила сигарету и тут же закурила следующую. Передней по компьютерному экрану прыгала смешная кошечка, потягивалась, облизывалалапки. Марина смотрела на кошечку и не понимала, как она, взрослая неглупаяженщина, опытный журналист, умудрилась так нелепо вляпаться. Почему, когдаВолодя Приз просил ее помочь своему учителю, все выглядело совершеннонормально, достоверно. Доброе дело. А теперь, под крики старика, даженевозможно внятно сформулировать, что же произошло, почему, зачем?

Из сумбурной речи Дмитриева ей удалось понять, что сиделкаНадя пыталась сделать его внучке какой-то укол, потом материлась и хулиганила.Но Дмитриев — человек нервный, вспыльчивый. Он может и преувеличивать. Ну, непонравилось ему медсестра. Что, в самом деле, она могла вколоть девочке? Яд?Наркотик? Смешно! Наверняка это были либо витамины, либо мягкое снотворное,чтобы девочка поспала. Старик устроил скандал, как вот сейчас, медсестравспылила, они поругались. А ей, Марине, теперь приходится расхлебывать. Все,как в старой банальной поговорке: нет такого доброго дела, которое осталось быбезнаказанным.

— Фотограф работает для разных изданий, просто нигде несостоит в штате, — стала она спокойно объяснять Дмитриеву, и подумала: «Боже, яопять вру!».

Василиса опустилась на скамеечку. Ноги подкосились. Прихожаястала предательски прозрачной и медленно растаяла, вместе с фигурой деда, с егоголосом и шаркающими нервными шагами, туда-сюда, от вешалки до кухонной двери.Последнее, что успела увидеть Василиса, — маленький яркий осколок зеркала уковрика. Потом наступил мрак, и спокойный незнакомый голос произнес:

— Не волнуйтесь, господа. Сейчас принесут свечи, и мыпродолжим.

Это говорил шведский граф Бернадот, президент МеждународногоКрасного Креста, аристократ, потомок старинного королевского рода. Василисапочувствовала всю силу ненависти Отто Штрауса к нему. Граф ничего не хотел длясебя лично, ничего не боялся, и потому был неуязвим. Его снобизм, его ирониябесили Штрауса.

Переговоры продолжались уже четвертый час. В просторномподвале шведского консульства не было окон. Когда выключили из-за бомбежкиэлектричество, повис абсолютный, бархатный мрак. Можно закрыть глаза, потомоткрыть, ничего не изменится. Снаружи шарахнула очередная бомба. Зазвенелиневидимые стаканы на столе.

Консульство находилось в небольшом городке Любек, насеверной окраине Германии. Город бомбили англичане. Они летели над Балтикой.Через Балтику собирался сегодня покинуть Германию шведский граф Бернадот. Двадня назад Гиммлер встречался с графом в Берлине. Теперь догнал его в Любеке,попросил о последней встрече.

Стаканы на столе продолжали тихо позванивать.

Василису от мелодичного стеклянного звона пробирала дрожь.Отто Штраус нахмурился в темноте. Он еще не обнаружил ее присутствия, решил,что этот страх — его собственный, и неприятно удивился. Он давно привык кбомбежкам и не боялся их, особенно когда находился в надежном убежище, как,например, этот подвал.

— Только я обладаю реальной властью в Германии. Мнеподчинены части СС, — говорил Гиммлер, — в том положении, какое сейчассоздалось, у меня развязаны руки. Чтобы спасти возможно большие части Германииот русского вторжения, я готов капитулировать на Западном фронте, с тем чтобывойска западных держав как можно скорей продвинулись на восток. Однако я нехочу капитулировать на Востоке. Я всегда являлся заклятым врагом большевизма иостанусь таковым.

— Но мы уже не раз обсуждали это. Частичная капитуляцияневозможна, — устало напомнил Бернадот, — впрочем, я, конечно, передам вашипредложения моему правительству.

— Этого хотят сегодня все здравомыслящие немцы, — сказалГиммлер, — я веду переговоры не только от своего лица, но от лица империи.Гитлер практически уже мертв. Ему совсем немного осталось. Господин Штраус, какврач, может подтвердить это.

— В иных обстоятельствах мы бы с интересом выслушали мнениегосподина Штрауса о состоянии здоровья господина Гитлера, — сказал Бернадот, —но сейчас нам бы хотелось узнать, как чувствуют себя заключенные Захсенхаузенаи Равенсбрюка. Сегодня мне удалось связаться с доктором Пфистером. В данныймомент он находится на территории лагеря Захсенхаузен. Он сообщил мне, что наего просьбу передать заключенных Красному Кресту комендант лагеря полковникКейндель ответил категорическим отказом.

— Этого не может быть, граф, — глухо откашлявшись, сказалГиммлер.

— Полковник Кейндель сослался на ваше распоряжение, — сказалБернадот, — там около сорока тысяч голодных истощенных людей. В основномженщины и дети. Вы обещали дать нам возможность спасти их, господин Гиммлер.

Гиммлер начал переговоры с Бернадотом еще в феврале 1945-го.Красный Крест и правительства нейтральных стран предложили рейхсфюреру сделку.Они готовы были стать гарантами его личной безопасности в том случае, если онпрекратит уничтожение десятков тысяч заключенных концлагерей и даст возможностьправительствам Швейцарии и Швеции вывезти этих людей на свои территории.Гиммлер колебался. Он боялся гнева фюрера. Ему трудно было беседовать с графомБернадотом. Он робел перед аристократами. Но главное, он живо представлял, чтобудет, когда все кончится и уцелевшие заключенные заговорят.

— Они все равно заговорят, Гейни, — объяснял ему Штраус, —они заговорят, даже если уничтожить всех до одного. Голоса зазвучатоглушительно громко, но совсем не долго их будут слушать. Сначала, конечно, внас полетят камни, нас станут судить. Одно из самых острых удовольствий —судить и казнить. Однако чем острее удовольствие, тем оно скоротечней.Праведный гнев увянет, в пламени речей обуглятся красивые слова. Всему дадут определения.Мы — злодеи, палачи, они — невинные жертвы. Кого-то из нас повесят, кого-топосадят. Выживут, останутся на свободе только самые сильные и умные из нас.Таков закон природы. Мучеников будут жалеть, бесплатно лечить. По всей Европепоставят памятники их страданиям. Но довольно скоро станет неловко и скучноговорить об этом. Страны-победительницы будут долго, нудно делить трофеи,займутся своими рутинными склоками. Пройдет двадцать, тридцать, пятьдесят лет.Их, мучеников, забудут. Нас, палачей, никогда. Но память о нас приобрететсовсем новые черты, привлекательные, таинственные. Божьи детки любят страшныеистории. Им без этого скучно.