которые их сопровождали, по-прежнему оставались узнаваемыми англичанами, полинезийцами и таитянами[1128]. Однако предположим, что они выжили, но их так и не нашли. Стали бы они или их потомки по прошествии времени представлять себя иначе – тем, что мы бы определили как четко выраженное единое общество?[1129]

Непросто найти примеры отдельной совокупности людей, абсолютно отрезанных от остального мира на протяжении поколений. Некоторые викинги, достигнувшие Исландии и Северной Америки, вероятно, выживали в изоляции. Тем не менее они придерживались характерного для викингов образа жизни достаточно, чтобы вновь без труда воссоединиться с викингами в Европе; но разлука длилась самое большее несколько десятков лет, и их происхождение никогда не стиралось из памяти живущих[1130]. В доисторический период народы тоже добирались до далеких островов, но в большинстве мест они или находились в контакте с племенами на других островах, или у них было пространство для разделения больше чем на одно общество. На острове Футуна их было два, остров Пасхи вмещал семнадцать враждебных племен, воздвигших гигантские каменные статуи, тогда как в Австралии в доколониальные времена процветали сотни обществ аборигенов, ведущих свое происхождение от одной группы, которая прибыла на континент из Азии.

Возможно, один исторический пример одинокого общества – общество на острове Хендерсон. Считается, что этот остров в Полинезии площадью 37 км2 давал слишком мало пространства и обладал слишком скудными ресурсами, чтобы позволить нескольким десяткам его обитателей разделиться на два общества, подобно Ало и Сигаве. Когда древесина для изготовления лодок закончилась, в XVI в. обитатели острова оказались отрезаны от своих торговых партнеров на островах Питкэрн и Мангарева, расположенных в 90 и 690 км от Хендерсона соответственно. К моменту, когда испанские исследователи обнаружили остров в 1606 г., его обитатели вымерли. Никто не может сказать, как эти несколько десятков человек думали о самих себе: считали ли они себя по-прежнему племенем и давали себе название?[1131] Я предполагаю, что, цепляясь за смутные воспоминания о других где-то там, передававшиеся из поколения в поколение, эти доведенные до отчаяния последние островитяне сохраняли крупицы идентичности в качестве общества, и восприятие «мы» в сравнении с «они» никогда не исчезало из их сознания.

Для того чтобы обитатели острова Хендерсон считали себя совершенно одинокими в мире, по мере смены поколений упоминания о существовании чужаков должны были бы постепенно исчезнуть даже из легенд и мифов. Если бы жители Хендерсона просуществовали так долго, выражали бы они по-прежнему потребность в принадлежности к обществу, стремление к единству и «мы»-группе? Или всякая некогда существовавшая приверженность общей идентичности исчезла? Возможно, в этом случае мы бы обнаружили на Хендерсоне людей, которые поддерживали бы социальные связи с друзьями и семьей, но никакого общества, о котором можно было бы говорить, не существовало. По-видимому, такова точка зрения антрополога Ани Петерсон Ройс: «Гипотетическая группа на острове, не имеющая знаний о других, – это не этническая группа; она не имеет этнической идентичности; у нее нет стратегий, основанных на этничности»[1132].

Можно было бы не согласиться с Ройс, указывая на человеческое стремление к поиску общих черт, о котором свидетельствует та легкость, с которой мы принимаем за образец особенности тех, кем мы восхищаемся. Законодатели моды способствуют популярности многих обычаев, тогда как привычек тех, кто не нравится, могут избегать[1133]. Подражание лидеру или почитаемому человеку могло бы привести к появлению условностей, приравниваемых к своего рода идентичности, даже среди многострадальных обитателей Хендерсона. Этим островитянам, должно быть, приходилось в жизни обходиться малым из-за описанного ранее тасманийского эффекта, когда люди в редких группах забывают элементы своей культуры. Но даже в этом случае они, без сомнения, имели много общего, поскольку росли вместе и учились друг у друга. Тем не менее без других их похожесть становилась бы настолько бесполезной, что Ройс права: было бы трудно считать их обществом (и, несомненно, этнической группой).

Их сходства, вероятно, больше не имели бы значения в той степени, в какой важны общие черты, когда они служат в качестве маркеров общества. Но возможно, простого знакомства людей друг с другом было бы достаточно, чтобы сделать их обществом? Воспринимают ли себя виды, у которых сообщества основаны на индивидуальном распознавании (не имеют маркеров), в качестве коллектива, независимо от существования чужаков, или их сообщества распадаются в отсутствие «других»? Биолог Крейг Пэкер, занимающийся полевыми исследованиями, рассказал мне, что такая судьба – распад – ожидает изолированные прайды львов: члены рассеиваются по группам, которые становятся все меньше и меньше. Это неудивительно, учитывая, что первичная функция сообществ заключается в успешном противостоянии соперникам. Такое давление исчезает, когда других не существует. Однако судьба львов, возможно, ненадежный показатель, когда речь идет о людях. Львы, которые способны охотиться поодиночке, существуют сами по себе лучше, чем люди, которые жаждут находиться не только в окружении супругов, чтобы избежать одиночества и придать своей жизни смысл, если не для того, чтобы просто быть сытым и оставаться в безопасности. Это одна из причин, почему слабеющие человеческие общества редко полностью разрушаются, а вместо этого разделяются на более мелкие, в которых люди сохраняют свои сети поддержки, пусть даже и в более простых условиях. Бегство от разрушенного общества не означает полного отказа от обществ.

Исходя из этого, можно ожидать, что изолированные люди, независимо от того, заслуживают ли их взаимоотношения называться обществом, будут сплачиваться больше, чем львы, даже если это простая привязанность «мы без них», которая наблюдается у команды корабля. Несомненно, это верно в случае шимпанзе. Одинокое сообщество шимпанзе остается взаимосвязанным так же, как связаны шимпанзе в другом месте, по крайней мере, об этом свидетельствуют исследования группы шимпанзе, которая живет сама по себе в ущелье Кьямбура в Уганде[1134].

Тем не менее изолированные группы, вероятно, быстро приспосабливаются к меняющимся условиям. Для изолированных шимпанзе, колонии аргентинских муравьев, уничтожившей всех врагов, или для племени островитян, которые забыли всех остальных, их идентичность в качестве общества мгновенно стала бы опять значимой в тот момент, когда они снова встретились с чужаками. Островитяне сосредоточились бы на любых незначительных чертах общества, которые отделяют их от остальных, и укрепляли бы границы между собой и новоприбывшими (в том случае, если их маленький коллектив не был бы сразу захвачен и уничтожен или ассимилирован чужаками)[1135].

В эксперименте, проведенном в 1954 г., была воспроизведена примерно такая ситуация и продемонстрировано, насколько быстро при подходящих условиях начинают проявляться некоторые черты обществ. Двадцать два 12-летних мальчика в парке Робберс-Кейв («Пещера разбойника») в Оклахоме были случайно распределены по двум группам, которые поначалу существовали по отдельности. Когда группы увидели друг друга, сначала на расстоянии, а затем вступили в контакт, у них