Парижа и Лондона сообщают, что я больше не работаю с Дягилевым. Но вся пресса против него (включая хронику). Они также говорят, что я собираю собственную труппу. По правде, я получаю предложения со всех сторон, и самое значительное из них поступило от очень богатого коммерсанта, предложившего миллион франков за организацию нового Русского балета Дягилева [sic!], — они желают, чтобы я самолично занимался художественным руководством, предлагая большие суммы денег на заказ декораций, музыки и т. и. Но я не дам им определенного ответа, пока не получу от тебя новостей. Мои многочисленные друзья посылают мне полные возмущения и гнева на Дягилева письма с предложениями помощи и участия в моем новом предприятии. Я надеюсь, ты не забудешь меня и незамедлительно ответишь на мое письмо.

Любящий тебя Вацлав».

Письмо было отправлено в Россию, а Стравинский находился в Швейцарии и получил его несколько позднее. Он ощутил, что это был «документ такой наивности — если бы его не написал Нижинский, я думаю, это мог бы сделать только персонаж Достоевского. Мне кажется невероятным… что он до такой степени ничего не знал о политике, сексуальной ревности и интригах внутри Русского балета». Ясно, что вера Нижинского в одобрение Дягилевым его женитьбы была непоколебима, так как он не осознавал связи между этим событием и своей отставкой. Несмотря на его «исповеди» перед Ромолой, результат его желания, чтобы она знала о нем все, и вопреки тому, что он позднее написал в своем «Дневнике», на этом этапе он не рассматривал свою женитьбу как препятствие продолжению дружеских отношений с Дягилевым.

В Петербурге Григорьев предположил, что «неистовость реакции Дягилева была частично обусловлена провалом двух последних балетов Нижинского. Дягилев, я думаю, должно быть, уже решил, что Нижинскому не стать великим хореографом». Неспособность Григорьева оценить оригинальность искусства Нижинского в сочетании с его преданностью Дягилеву мешала ему видеть происходящее в истинном свете, но он был тем не менее изумлен, когда Дягилев сказал ему, что намерен убедить Фокина вернуться в труппу. «Фокин отличный танцор и прекрасный балетмейстер. Почему не попытаться?» Он подошел к телефону, и разговор, пишет Григорьев, «продолжался не менее пяти часов». (Карсавина не раз в кризисные моменты говорила по телефону с Дягилевым по четыре часа.)

Фокин сначала категорически отказался иметь что-либо общее с Русским балетом. Но Дягилев не отступал. Он позволил ему полностью высказаться, выжидая момент, а затем, опровергнув обвинения Фокина, стал отстаивать свою точку зрения и убеждать, как только он умел. В итоге, несмотря на все упрямство Фокина (а он был весьма несговорчив), после пятичасовой беседы Дягилев преодолел его сопротивление и получил обещание созвониться на следующий день. Положив трубку, Дягилев облегченно вздохнул. «Ну, я думаю, решено, — сказал он, — хотя он и крепкий орешек!»

В воспоминаниях Фокина этот телефонный разговор не упоминается. Он пишет, что Светлов уговорил его принять Дягилева у себя на квартире, Дягилев прибыл и «использовал все свое красноречие, пытаясь убедить меня в том, что сейчас он всецело на моей стороне, что его слепое увлечение фаворитом забыто навсегда и что только я смог бы спасти искусство Русского балета, который я, собственно, и создал и над которым теперь нависла опасность». Фокин уступил и согласился не только возобновить свои старые балеты, но и создать семь новых, первым из которых — балет на музыку Рихарда Штрауса. В своем контракте он настоял на том, что ни один балет Нижинского не войдет в репертуар. Фокин также становился первым танцором, а дополнительный пункт в его контракте специально запрещал повторное приглашение Нижинского.

Несмотря на то что Григорьев и другие члены труппы были враждебно настроены по отношению к Фокину, когда он покинул их, а также из-за требования балетмейстера уволить Григорьева, с чем Дягилев не мог согласиться, возвращение Фокина, по воспоминаниям Григорьева, вызвало «всеобщую радость». «Никто в действительности не одобрял период Нижинского в хореографии. Казалось, он вел нас в никуда, в то время как возвращение Фокина вселяло надежду на успех». Представления Григорьева относительно профессиональных вопросов были весьма ограниченными. Предстояло много работать над репертуаром к грядущему оперно-балетному сезону в Лондоне, но, пишет Григорьев, «как ни странно, Дягилев казался человеком, который сбросил с себя тяжелую ношу и может наконец-то вздохнуть свободно».

Дягилев отправился в Москву в связи с работой над оперными постановками, а Григорьев последовал за ним. При посещении Большого театра Дягилев был очарован наружностью молодого танцора Леонида Мясина, исполнявшего тарантеллу в «Лебедином озере» и партию Рыцаря Луны в «Дон Кихоте». Дягилев послал танцора Большого театра Михаила Савицкого, выступавшего в Русском балете год назад, сказать Мясину, что он желает с ним познакомиться. Мясин был польщен и на следующий день посетил Дягилева в гостинице «Метрополь». Дягилев сказал ему, что с одобрения Фокина он хотел бы предложить Мясину исполнить главную партию в «Легенде об Иосифе» — роль, ранее предназначавшуюся Нижинскому. На обдумывание Мясину предоставлялся один день. Танцор был «ошеломлен и изумлен». Он как раз собирался оставить балет и начать карьеру драматического артиста, и друзья не советовали ему изменять планы, опасаясь, как бы это соблазнительное предложение не погубило его шансы на удачу в Москве. Таким образом, на следующий день он пришел к Дягилеву в гостиницу с решением отказаться. Но чары Дягилева сработали в этом случае, как и в других. «Только я собрался сказать, что не могу принять его предложение, как почти неосознанно услышал свои слова: „Да, я с удовольствием вступлю в вашу труппу“». Мясин попросил в Большом театре отпуск на два месяца — и покинул его навсегда. Он немедленно отправился с Дягилевым в Петербург, где его посмотрел Фокин. Это был совершенно формальный просмотр, во время которого Мясин продемонстрировал свою (тогда не слишком блестящую) технику, а на следующий день он был окончательно принят в труппу. Ему было восемнадцать лет, Григорьев считал его «поразительно красивым». Дягилев признавал, что он пока еще не слишком хороший танцор: «Конечно, он довольно провинциален… Но мы скоро положим этому конец». С этого момента Мясин стал постоянным спутником Дягилева. Его сразу повели в Эрмитаж смотреть картины: «обучение» началось безотлагательно.

Нижинский хотел только одного — вернуться в Русский балет Дягилева, но предложение о примирении из Петербурга не поступило. Он решил, что любое другое предложение, которое он примет, должно учитывать его серьезные профессиональные амбиции: его мастерство и возможность творить. Выступление в мюзик-холле исключалось. Напрасно импресарио искали его расположения и предлагали высокое жалованье, напрасно агенты писали ему и приезжали в Будапешт.