*

С приездом бабушки жизнь наша мало изменилась, так же по утрам приходила к нам Ольга Николаевна; в те же игры играли мы днем; так же гуляли или с няней, или с мамой, только по вечерам собирались в бабушкиной комнате, где на маленьком письменном столике, обитом темно-синим сукном, стояли две свечи с зелеными ширмочками.

Когда мы, после обеда, приходим к бабушке, на столике уже готовы четвертушки бумаги, резинка и карандаш. Бабушка сидит на диване и вяжет чулок, быстро шевелятся ее пальцы, только спицы иногда стучат друг об друга. Мы сидим молча, разве иногда кто-нибудь спросит у другого резинку или у бабушки очинить карандаш, — тогда бабушка отложит в сторону свое вязание, достанет из кармана ножик, возьмет приготовленный на этот случай листок старой газеты и осторожно над ним станет чинить. Но вот кто-нибудь первый окончит картинку, обыкновенно это бывает Алеша, он всегда рисует дорогу, лесок, избушку со струйкой дыма из трубы и заходящее солнце с лучами во все стороны, и крикнет:

— Бабушка, посмотри-ка, что я нарисовал.

Бабушка так же спокойно отложит чулок в сторону и возьмет рисунок. Она — строгая, сразу она не похвалит, всегда найдет что-нибудь.

— Что же это у тебя окна в разные стороны покосились, в таком домике и жить нельзя.

— Где?

— Да вот тут. Что это за кривуля такая?

— Это Верочка меня толкнула, оттого так и вышло.

— А ты поправь. Резинка у тебя есть, куда торопиться, времени-то еще много.

Алеша, сконфуженный, берет свой рисунок и начинает его исправлять; этим временем пользуемся я или Костя и даем бабушке наши произведения. Костя рисует корабли или поезда; я подражаю Алеше, мне нравится, как он рисует дорогу, поле и лес, и сам стараюсь так же нарисовать, но у меня выходит плохо, я сам сознаю это.

— Ну, батюшка, уж и нарисовал же ты, точно муха по бумаге бегала.

— Это, бабушка, листья.

— Листья? А я думала, кот наплакал. Где тебе такие картинки рисовать, ты бы что-нибудь попроще.

Когда мы все покажем бабушке наши рисунки, она соберет их и положит в кожаный портфельчик.

— Это я для вас сберегу. Вырастите, вам самим интересно вспомнить будет наши вечерние занятия. А теперь пора за сладенькое.

Бабушка уберет чулок, встанет и пойдет к окну, где у ней лежат запасы сладкого. Она возьмет какую-нибудь корзину, то ли с яблоками, то ли с грушами, то ли с виноградом, или еще какими-нибудь другими вкусными вещами; достанет чашку с водой, принесет все это на столик, сполоснет в воде, осмотрит каждое яблоко, выберет, какое побольше, и велит кому-нибудь из нас отнести его папе.

Нам знакомо каждое ее движение, но тем не менее всегда с любопытством и нетерпением смотришь, как она полощет и вытирает яблоки, груши и виноград. При раздаче нам бабушка никого не обидит, а старается наделить всех поровну.

— Всех вас я люблю одинаково, все вы равны передо мной, как мы перед Богом, вот потому и получайте поровну.

— А ты сама что же?

— Где мне яблоки есть, я для вас да для Васеньки берегу их.

Вот приходит няня, пора спать. Мы неохотно встаем.

— Идите, идите, завтра опять придете.

Бабушка каждого из нас перекрестит и поцелует каждого, но того, кто провинился в чем-нибудь за день, она только перекрестит и прибавит:

— А поцелую я тебя в другой раз, когда вести себя лучше будешь.

Виноватый покраснеет, насупится.

— Бабушка, прости.

— Прощать мне тебя нечего, и не сержусь я на тебя вовсе, только стыдно мне, что у меня такие внуки растут.

Еще ниже склонит голову виноватый, слезы у него нависнут на ресницы, нет ничего страшнее бабушкиного наказания.

— Ну, иди, иди, Христос с тобой, — тихо проговорит бабушка и опять возьмется за свой чулок.

10

МАРИ

— Няня, няня, а мы солдат видели, на лошадях все, и музыка играла, — вбежал я в детскую, не раздеваясь, спеша поделиться с няней только что виденным во время прогулки.

— Чего не раздевшись пришел, ишь на полу наследил, за вами убрать не поспеешь, — встретила меня няня ворчливо, вместо того чтобы обрадоваться со мной, как это она обыкновенно делала.

Я остановился в смущении, не зная, что сказать и что делать.

— Подожди, теперь вам не долго баловаться с няней; вот приедет немка, тогда вспомните няню.

— Какая немка?

— Какая? Вот такая, самая настоящая, будет вас за вихры драть да по углам ставить. Няня ваша стара, видно, стала, так ее по боку. Тридцать лет жила — хороша была; барина, папу вашего, безо всякой немки вырастила, а что, хуже он от того что ли, вишь, какой сокол вышел. Ну, да что там говорить, ступай-ка, раздевайся скорее.

Я, смущенный, иду в переднюю, там Алеша возится с калошами, стараясь освободить ногу из узкого ботинка.

— Алеша, у нас немка будет, няня сказала.

— Я давно знаю об этом, только не говорил никому.

— Я не хочу немку, она за волосы таскать будет и по углам ставить.

— Это, положим, я тогда такой скандал устрою, что она у нас недолго останется.

— Правда, ведь нам никакой немки не надо; у нас няня и Ольга Николаевна, и нам больше никого не надо.

— Я прямо скажу ей, что все немцы — дураки, потому что они по-русски не умеют; пусть она жалуется, я никого не боюсь.

— Я возьму мою саблю и убью ее, если она няню обижать будет. Я так и няне скажу, пускай она не думает, что мы хотим немку.

Когда мы пришли в детскую, няня заправляла лампаду и чуть слышно ворчала:

— Ох, грехи наши тяжкие, Царица Небесная, Никола Угодник, недаром, видно, сон мне намеднись снился, будто стою это я у обедни, молюсь Матери Пречистой, а вдруг передо мной покойница Вера Александровна, и грустная такая. Матушка барыня, голубонька, откуда пожаловала? А она хоть бы словечко в ответ, улыбнулась только, да так жалостливо, и ямочка на щеке. Ну, думаю, — не к добру вот, так и вышло. И на что им немка. Много ли толку в немках, только и будет хвостом вертеть туды-сюды да языком щелкать. Эх, жила бы покойница, разве ж она пустила бы немку, а эта