живой[,] и гонят в огонь. …Так [казнимых] пропускали по порядку… здесь не приходилось ждать очереди, всем хотелось потешиться над противником. <…> Тут[,] видно[,] всем было нужно поучаствовать»[2060]. (Свидетели погрома в декабре 1919 года отрядами Г. Ф. Рогова города Кузнецка Томской губернии откровенно описывали партизанское веселье: «Пьяные издевались даже над трупами. Надев взятые в церкви ризы, скоморошески „отпевали“ убитых. Распарывали шашками животы у трупов. Вставляли [им] в рот и задний проход бутылки…»[2061])

Огромные продовольственные запасы тысячного тогульского гарнизона и личное имущество казненных присвоил Белокобыльский, что вызвало протесты партизанского командования[2062]. Назовем командный состав отряда Белокобыльского, очевидным образом причастный к расправе над пленниками. Это командиры дивизионов: большевик с 1917 года Евтихий Петренко (он же и помощник командира полка), Иван Красилов, Николай Гостьев, И. Е. Толмачёв. Политруки дивизионов: Александр Федотов, А. Ф. Кытманов (1‐й дивизион; он же и председатель отрядного суда), Д. В. Пороховниченко (2‐й дивизион), Василий Тюрин (3‐й дивизион), Разин (4‐й дивизион). Начхоз полка Поликарп Черкасов (тот, кто побывал в Кузнецке до Рогова), командир пулеметной команды И. Глухонько (заместитель – И. С. Бугров), начальник разведки Андрей Керпачёв (Кольцов). Активные партизаны-палачи: командир конной разведки Оська Косолапый (Осип Чистяков), его помощник Иван Тигра[2063].

Несколько месяцев спустя под Хабаровском фиксируется сходная массовая расправа с элементами карнавала. Выше уже говорилось о трагедии отряда полковника В. В. Враштиля (см. главу 14). Казнь более 100 пленных из этого отряда, произведенная 19 апреля 1920 года, была тоже театрализована. Более 10 дней поезд с обреченными курсировал между станциями Красная Речка и Хор. Пасхальной ночью конвой стал выводить по одному человеку и впихивать в соседнюю теплушку, где стоял стол с двумя зажженными свечами, за которым сидела пара в глухих балахонах с прорезями для глаз: один в белом, другой – в черном, а в противоположном конце вагона стояли несколько партизан с деревянными молотками в руках. Фигуры в балахонах (это были партизанские вожаки Д. А. Тарасенко и А. Е. Понамарёв) начинали задавать вопросы и якобы вести протокол, а в это время жертва получала удар молотком по затылку. Затем ее вытаскивали из вагона и выбрасывали с моста в реку[2064].

Из мемуаров следует, что массовые казни нередко совершались публично, под одобрительные крики тысячной крестьянской толпы, требовавшей кровавой мести побежденным белым – мести за их попытки навести порядок жестокими мерами, вплоть до бессудных казней партизан и их сторонников. Древняя карнавальная традиция входила в видоизмененные обряды, которые должны были как сплачивать повстанцев общей кровью (и не только повстанцев, но и зачастую все население, сочувствовавшее расправам над общим противником), так и радовать их мучениями врагов – наглядным свидетельством достойного отмщения.

М. М. Бахтин отмечал: «В эпохи великих переломов и переоценок… вся жизнь в известном смысле принимает карнавальный характер: границы официального мира сужаются, и сам он утрачивает свою строгость и уверенность, границы же площади расширяются, атмосфера ее начинает проникать повсюду»[2065]. Карнавал воплощает идущую еще от Сатурналий идею вселенского обновления, и его участники погружаются в хаос, стихия которого удерживается на грани срыва к разрушению. Сначала карнавал трансформирует мир в первоначальный хаос, в котором есть только неопределенность, а затем уничтоженный мир возрождается в игровом виде. При этом он подчеркнуто комичен, жизнь в нем становится всеобщей игрой, а правила, придуманные людьми, исчезают. И лишь когда карнавал заканчивается, люди-актеры возвращаются в мир своей повседневности.

Однако история показывает, что, вопреки традиции, карнавал может и не остановиться на грани срыва в разрушительное действо, за которой только торжество хаоса. В обществе, теряющем устойчивость, карнавал превращается в один из элементов механизма саморазрушения, разгул которого меняет реальность в сторону нарастания хаоса, подталкивая ее идти вразнос. История социальных конфликтов позволяет наблюдать, как внешняя, игровая «дезорганизация» оборачивается реальной, уничтожающей основы социума. Некоторые исследователи оспаривают известное мнение Бахтина, что разрушающий догматы и освобождающий от запретов смех не воздвигает костров и не содержит идеи насилия. Они указывают на то, что изначальная суть карнавала, в котором была ведь и традиция жертвоприношения, – это кровь и смерть[2066]. Действительно, в традиционном обществе явно присутствует карнавализация смерти. Особенная символика карнавала (переодевания, увенчания, развенчания, кощунственная насмешка над святынями) накладывалась на присутствие в городской жизни такой мрачной стороны, как регулярность публичных наказаний и казней, которые также воспринимались в качестве карнавального действа – когда преступник становился предметом осмеяния для толпы, собравшейся полюбоваться его низвержением и мучениями.

Смертная казнь традиционно содержала в себе основные элементы театральной постановки. Эшафот заменял сцену, казнимые, подчас десятки, – актеров первого и второго плана, палач и его помощники – режиссера и ассистентов. Толпа в сотни и тысячи человек являлась коллективным зрителем, переживала завязку, кульминацию и развязку, выражала одобрение или недовольство криками, свистом, рукоплесканиями, достигая даже некоего извращенного катарсиса.

Иван Грозный, «с полным знанием дела разыгрывавший ритуал увенчания-развенчания своих жертв», создал «уникальную монашески-скоморошескую обрядность опричников»[2067]. Зверское юродство Грозного, нарочито кощунственные выходки Петра Великого, привычная до середины XVIII столетия фигура придворного шута, а также распространенная среди всех сословий традиция почитания юродивых говорили о живучести карнавальных форм народной жизни. Свой карнавал устраивали и участники крестьянских восстаний: Пушкин в «Истории Пугачёва» описывал, как бунтовщики, захватившие и выжегшие Казань, «…вбегали в церкви и монастыри, обдирали иконостасы… Надев на себя женские платья, поповские стихари, с криком бегали по улицам, грабя и зажигая дома»[2068].

Предметы веселости красных повстанцев убедительно доказывают огрубление нравов. Партизанка из Хабаровска вспоминала: «Вот тоже интересный случай. Иду с лодкой… смотрю, на берегу сидит японец и любуется Амуром, его я заметила далеко, бросаю лодку, ползу, подползаю, почти вплоть, сидит не двигается, заглядываю на него, а он мертвый, глаза стеклянные выпучил. Давай я с ним командовать, спустила я его в Амур, стою, сама с собой разговариваю, да ругаюсь, слышу сзади хохот, а это наша братва, о, говорят, наш орлик партизан, а мы думали, что ты сейчас начнешь палить, ан нет, не трус, значит»[2069].

Гражданская война в России изменила принципы веселья, потребовав настоящей крови: в привычные развлечения хлынула не забытая за столетия звериная жестокость, ведь аффектированное сообщество легко превращается в коллективного насильника. Особенностью карнавала эпохи Гражданской войны стал частый смех над тем, что не должно быть предметом осмеяния, – над мучениями людей и казнями. То, что труп врага пахнет хорошо, стало аксиомой для охлоса, радостно проходившего несложный и освобождающий от традиционных запретов процесс расчеловечивания. Стихийная жажда