И здесь Флоренский вновь обращается к средневековому опыту как образцу.

«Древний и средневековый человек, напротив, прежде всего знает, что для того чтобы хотеть – надо быть, быть реальностью и притом среди реальностей, на которые надо опираться: он глубоко реалистичен и твердо стоит на земле, не в пример человеку новому, считающемуся лишь со своими хотениями и, по необходимости, с ближайшими средствами их осуществления и удовлетворения» (Флоренский 1990: 59).

Естественно, что символ в таком восприятии мира становится основным «строительным атомом», в частности, по функции совпадающим с априорными категориями Канта (что заметила Р.А. Гальцева (1992: 163), сравнив философствование Флоренского с поздним Хайдеггером).

На самом деле это, скорее всего, опыт построения синтетического знания, чисто внешним образом сходное со средневековым синкретическим. Реальное и идеальное совмещены в общей линии перспективы через композиционный ряд символов (семантически это происходит посредством метонимических переходов), которые осмысляются в общем корпусе «тела» – в слове. Как выразился один из авторов, происходит встреча бытия и интуиции – стихия интуитивного уразумения в слове (Исупов 1994: 7 сл.).

«Вопрос о символе есть вопрос соединения двух бытий, двух пластов – высшего и низшего, но соединения такого, при котором низшее заключает в себе в то же время и высшее, является проницаемым для высшего, пропитываемым им. А по богомильству и позитивизму эти слои бытия признаются не соединенными, потому что этим воззрениям чуждо понятие ценности бытия» (Флоренский 1990: 324).

Поучительный пример являет интуиция Флоренского относительно концепта «зна-» в символических его развертываниях. Оно почти изосемично триипостасности концепта «лик-» в следовании лик – лицо – личина и совпадает с лингвистической реконструкцией следования имя – знамя – знак (Колесов 2002: 169 сл.).

Вот как представляет дело сам Флоренский:

«Знамение = signum, σημειον ʽзнак, указание, вообще все, выделяющее объект из ряда других, явление, предзнаменование, чудо (как то, что, будучи необычным, бросающимся в глаза, указывает на что-то сверхъестественное), доказательствоʼ; τεκμηριον ʽсвидетельствование (βραβειον), знак, значок, отметаʼ. Знамя почти тождественно этимологически с имя = отличие (?), отличительный знак, употреблявшийся в старину вместо подписей безграмотных (а у грамотных эквивалентом знамени было имя), выставлявшийся также на шкурках зверей, взносимых вместо податей, и на бортных ухожьях – деревьях с пчелами (знамена принадлежали и отдельно лицам и целым общинам); знамя воинское, λαβαρον, labarum. Знание = γνωμη, знаньство = γνωσις, знак = γνωρισμα и т.д. В живом великорусском языке существует ряд слов от того же корня зна-, и все они выражают понятия, стоящие в связи с понятием выделения, обособления или выделенности объекта чрез особую отметку или примету его» (Флоренский 1990: 316).

Если оставить в стороне натяжки в этимологии слов (неясно, что значит «почти тождественно» в отношении двух разных корней), окажется, что построение символа через слово идет от внутренней его формы и кольцами собирается вокруг корня.

«Символ живет энергиями»,

– заметил по этому поводу С.С. Хоружий (1994: 115); верно. Символ воссоздается в силовом поле между понятием и концептом, которые понимаются здесь как феномен и ноумен, как узрение ноумена в феномене. Но Флоренский же дал определение, согласно которому

«право на символотворчество принадлежит тому, кто железным жезлом пасет творимые образы на пажитях своего духа» (Флоренский 1999: III, 115).

Символ не воссоздается, но – создается.

10. Энергия движения

Основной смысл философии слова Флоренского состоит в утверждении того, что в слове происходит постоянное и непрекращающееся развертывание смысла, что слово культуры – «культивированное слово».

Закон жизни, второй закон термодинамики (развитие энтропии) дает Флоренскому повод заметить:

«Миру противостоит Логос – начало энтропии. Культура есть сознательная борьбы с мировым уравниванием» (Флоренский 1985: 39).

Логос развивается «в раз принятом направлении», и слово своими гранями и глубинами отражает Логос. От культивированного слова требуется

«наибольшая напряженность словесной антиномичности. Искомому слову дóлжно быть крепчайшим упором мысли, как сокровищнице исторической духовной жизни; оно должно выситься пред каждым индивидуальным сознанием безусловною данностью, непоколебимым маяком на пути постижения жизни; оно, говоря предельно, есть некое окончательное слово, которое настолько попало в самую точку, в самую суть познаваемой реальности, настолько в нем выразилась природа человечности, что никто и никогда не посмеет и не сумеет посягнуть на это слово, не обкрадывая себя самого. Да, это искомое слово есть какой-то максимум словесности в известную сторону, далее которого искать нечего, – предельная достигнутость» (Флоренский 1990: 201).

«Искомое слово» есть конечная цель движения, и оно же исходная точка этого движения.

«Возвращаясь к этому слову, мы каждый раз находим в нем новое себе питание, источник новых сил и новых обогащений» (там же: 203).

«Искомые слова» – первоисточник семантической энергии, развивающей поступательное движение Логоса-смысла.

«Это из них вымораживаются впоследствии твердые тезисы – надлежит изучить возникающие водовороты мысли так, как они есть на самом деле, в их непосредственных отзвуках, в их откровенной до-научности, до-системности» (там же: 28).

Короче говоря, в их устремленности к понятию как осуществлению логоса, хотя поначалу

«смутно и спутанно представляются обводы того понятия» (Флоренский 1985: I, 323).

Это – философия цели, ее смысл в том, чтобы

«приобщить конечное и временное бесконечному и вечному» (там же: 342).

Сама реальность и «отображение реальности» в тождестве своем одновременно направлены в круговом движении от цели к мете и от меты к цели (замечательна основанная на словах Иоанна Златоуста идея соединить образ и истину, представив их единство как понятие (там же: 284).

Точности и законченности понятия препятствует, между прочим, традиция употребления слова:

«В прослойках семемы слова хранятся неисчерпаемые залежи энергий, отлагавшихся тут веками и стекавших из миллионов уст. Обогащение смысла слова имеет другою своею стороною повышение оккультного уровня семемы слова и обогащение оккультного многообразия слова, целого. Слово „выговаривается“ как наигрывается скрипка, и подобится капле меду, слившей в себя разнообразнейшие соки разнообразнейших растений. Слово делается чрезвычайно уплотненным и тонко дифференцированным одическим сгустком, соблюдающим свою оккультную индивидуальность в течение веков чрезвычайно устойчиво и, вообще говоря, растущим в раз принятом направлении» (Флоренский 1990: 270).

Так в круговороте значений и оттенков смысла возникает

«то сгущенное слово, о котором размышляем мы, – его неисчерпываемая полнота, настолько содержательная и синтетичная, что всякое движение мысли по данному, по заданному словом