был слабоволен и до крайности запуган царем и обстановкой террора при дворе и поэтому поспешил принести царю список своих сторонников? Версию «слабоумия» подхватили советские деятели сороковых годов ХХ в. Таким его представил Ал. Толстой в кратком эпизоде пьесы «Трудные годы». Очень ярко нафантазирован образ князя слабоумного, на грани юродства, в фильме С. Эйзенштейна. Роль прекрасно сыграна актером Кадочниковым, но о фильме речь впереди.

185

Балаганно обставленная самим царем сцена убийства Федорова-Челяднина была использована Сергеем Эйзенштейном во второй серии фильма «Иван Грозный», однако в царские одежды кинорежиссер облачил и посадил на трон не боярина, а двоюродного брата царя удельного князя Владимира Андреевича Старицкого. На самом же деле Старицкий был отравлен. Штаден пишет: «Великий князь открыто опоил отравой князя Володимира Андреевича, а женщин велел раздеть донага и позорно расстрелять стрельцам. Из его (т. е. Владимира Андреевича) бояр… никто не был оставлен в живых» (Штаден Г. Указ. соч. С. 50, 180–181; Зимин А.А. Опричнина. С. 292). Штаден не точен – недолго в живых оставался сын Владимира Василий, а старшая дочь Мария была выдана царем замуж за датского принца Магнуса. Она умерла в заточении при Борисе Годунове.

186

Заговора действительно скорее всего не было. Во всяком случае, состояние источников не позволяло как во времена Виппера, так и в наши дни судить по его поводу более определенно. Слухи о заговоре ловили за рубежом, надеясь на свертывание агрессивной политики Москвы, и иностранцы внутри страны, удивлявшиеся долготерпению народа «под властью тирана». А.А. Зимин, специально изучавший этот вопрос, пришел к выводу: «Все рассказы иностранных авторов о «заговоре»… передают лишь разнообразные слухи об изменах, распространявшихся в России и за ее пределами. Сами они не дают еще оснований считать, что эти слухи соответствовали реальным фактам». (Зимин А.А. Опричнина. С. 271. См. также: Скрынников Р.Г. Царство террора. С. 316–320; Штаден Генрих. Записки немца-опричника. Комментарии Шокаева. С. 173). По существу, все они присоединились к мнению большинства дореволюционных историков. Это похоже на то, как в ХХ в. не было ни одного серьезного заговора против Сталина (так умело оберегал себя вождь от ближайшего окружения и так трусливо вела себя «оппозиция»), но слухи о них часто и широко распространялись за рубежом. Внутри Страны Советов политические инсценировки, открытые судебные процессы, грубая пропаганда и реальные казни «оппозиционеров» создавали иллюзию «обострения классовой борьбы». Часть советских исследователей (помимо Р.Ю. Виппера), Бахрушин, И.И. Смирнов, Д.Н. Альшиц, С.О. Шмидт, в той или иной степени придерживались версии заговора.

187

Во времена Грозного людей убивали часто без всякого оговора (формального обвинения), точно так же как и во времена Сталина убивали без формальностей: тайно или подстраивали «несчастный случай», «бандитский налет». Так, при Грозном был убит митрополит Филипп из знатного боярского рода Колычевых. По приказанию царя его задушил Малюта Скуратов в Тверском Отроч-Успенском монастыре в 1570 г., через год после низложения с митрополичьей кафедры. Иначе говоря, его «измена» никогда не была публично предъявлена, а вина заключалась в том, что он брал на себя смелось заступаться за опальных родственников и пытался осуждать царя за жестокость. Примечательно, что даже иноверец Штаден называет православного митрополита «добрым». Русской церковью Филипп причислен к лику святых мучеников еще в XVII в. патриархом Никоном. Я думаю, что этим Виппер мимоходом умудряется вместе с Филиппом зачислить в заговорщики и Штадена. Видно, как автор доклада избыточно нагнетает тему заговоров и предательств.

188

Создается впечатление, что Виппер «консультировался» не столько с коллегами-медиевистами, сколько со следователями НКВД. Он не столько распутывал хитросплетения возможного заговора 1567 г., сколько спутывал в общий клубок события, хронологически не связанные и не доказанные. Между походом на Московию Сигизмунда II Августа и Новгородским разгромом прошло 3 года. Единственным доказательством враждебных царю контактов между поляками и новгородцами было подложное письмо Петра Волынца, смутные сведения о котором сохранились в летописных преданиях и «безымянной челобитной», якобы спрятанной Петром в новгородской сокровищнице. В «Описи царского архива» читаем следующее невнятное сообщение: «…Челобитная безымянная (между строками написано): «18 ноября взял к государю дьяк Василий Щелкалов), подали ее в Челобитную избу на Петрово имя Волынского, что будто Петр слышал у Федора у Новосильского про государя непригожие речи» (Опись царского архива XVI в. и архива посольского приказа 1964 г. М., 1960. С. 37). Получается, что это единственная реальная информация («непригожие речи»), послужившая предлогом для разорения нескольких древнейших русских городов и поселений, включая Клин, Тверь, Торжок, Новгород, Псков, и убийства множества людей, о точном количестве которых спорят до сих пор. Ни о каком предательском сговоре между московскими боярами, новгородским духовенством и купечеством не известно. Отдельные исследователи считают этот поход превентивной мерой правителя с целью предотвращения удара в спину в условиях Ливонской войны. Особая жестокость, с которой осуществлялась эта «мера», поражает даже современного читателя, знающего об ужасах ХХ, да и предыдущих веков. Виппер воспроизводит выдумки царя, пытавшегося выглядеть более достойно и мотивированно в глазах иностранцев и потомков. Все голословные обвинения, нагромождения фактов и оправдания, сделанные Иваном Грозным, дошли до нас в основном благодаря Синодальному списку «Лицевого свода» (официальной летописи), который, как считается, Грозный редактировал лично (Шмидт С.О. О датировке приписок в лицевом своде // Общество и государство феодальной России. С. 309), а также из писем царя князю Курбскому и Описи царского архива XVI в. (См.: Альшиц Д.М. Начало самодержавия в России. C. 207–227; Скрынников Р.Г. Переписка Грозного и Курбского. Парадоксы Эдварда Кинана. Л., 1973. С. 88–113; Зимин А.А. Государственный архив и учреждение опричнины // Общество и государство феодальной России. С. 296–304).

189

Здесь докладчик достиг эмоциональной кульминации. Перед ним сидят не наивные слушатели, недавно закончившие рабфаки и начальную советскую школу, не юные студенты, а маститые научные мужи, к которым обращены слова: «Тем историкам нашего времени, которые в один голос с реакционной оппозицией 16 в. стали бы настаивать на беспредметной ярости Ивана Грозного… следовало бы задуматься над тем насколько антипатриотично и антигосударственно были в это время настроены высшие классы…» Эти слова звучали провокационно-предостерегающе, поскольку уподобляли сомневающихся ученых оппозиционерам не только XVI в., но и сталинскому режиму. Сомневаться в предлагаемых оценках отныне означало заниматься подрывной деятельностью, мечтать об интервенции и разделе государства. Не думаю, чтобы старый профессор, воспитанный в стенах императорского университета, смог бы самостоятельно сформулировать эти угрозы. Предположу, что над ними и похожими по смыслу формулировками