что определяет положение, что отличает положение, — это не что иное, как доли могущества, и более ничего» (Nietzsche, 1948, vol. 2, p. 195, фрагмент 1887). Создание града, в котором справедливость была бы «жизненной энергией самой жизни», не было завершено Ницше, вероятно, отчасти по причине нежелания признавать принцип общности человеческой природы (ассоциируемый с иудейством и христианством и рассматриваемый как выражение стадной морали ressentiment, или воображаемой мести бессильного, и как средство угнетения великих посредственными людьми), что привело в построении Ницше к фиксации людей в определенном состоянии. На это же препятствие мы указывали ранее, когда рассматривали примеры попыток создания евгенического града на основе биологической эквивалентности.

Насилие и обоснование справедливости

Но существует и третья возможность. За отсутствием отсылки к общему благу и морали релятивизм может также постараться стать союзником науки, на что указывает в приведенном выше отрывке выражение «доли могущества». Либо эти доли являются неизмеримыми (и тогда мы имеем дело с явным противоречием в понятиях, так как речь идет о количестве, которое нельзя измерить), либо их можно измерить, что вполне сообразно проекту превращения силы в общий эквивалент. В таком случае нужно установить правила метода, позволяющего осуществить это измерение таким образом, чтобы придать силе объективный характер, отделив ее от людей2. Редукция к интересам представляет, таким образом, критический момент позитивизма, когда наука обретает автономию по отношению к ценностям. Но сведение к интересам не может целиком и полностью составлять всю научную деятельность, поскольку для доказательства своей действенности (validate) наука должна опираться на реальность, делать прогнозы и преодолевать редукционизм единичного интереса. Если каждый человек одержим лишь собственным интересом, интересы людей оказываются несоизмеримыми, что порождает хаос, о котором науке нечего сказать. Наука вынуждена, таким образом, уточнить интерес, введя дополнительное ограничение, и дать интересу определение, указав на его направленность. Данное ограничение отличается от принципов политической философии тем, что оно рассматривается как детерминирующая сила, воздействующая на людей без участия их воли.

Этим коллективное сознание у Дюркгейма отличается от общей воли у Руссо или рыночная детерминация в экономике — от рынка как принципа согласия у Адама Смита.

Это различие становится тем более очевидным, когда можно показать, что ограничение, которое наука накладывает на интерес, отличается от ценностей, к которым апеллируют люди, чтобы обосновать справедливость своих поступков. Кроме того, что социальные науки воспользовались релятивизмом, чтобы освободиться от авторитета ценностей (и в том числе чтобы подчеркнуть свое отличие от юридических дисциплин), в результате чего они оказались не в состоянии обосновать самих себя (критика, которая часто высказывается в их адрес)3, они также оказались неспособными признать то, что людям необходимо строить свое согласие на общем благе и обосновывать его легитимность, опираясь на метафизику. То, что является наиболее специфическим в их собственном предмете, ускользнуло от них. Не то чтобы социальным наукам удалось закрыть глаза на метафизики согласия, которые поддерживают обоснования справедливости, осуществляемые людьми. Но, испытывая определенную неловкость при рассмотрении оценочных суждений в научном исследовании, они вывели их за пределы научного знания, представив как иллюзорные, локальные знания, не имеющие универсального характера. Социальные науки могут исследовать императив обоснования справедливости, лишь критикуя оценочные суждения людей в терминах иллюзий или обмана, о чем свидетельствует распространенное использование термина «идеология». Согласно той же логике (и сама позиция Макса Вебера является неоднозначной в этом вопросе), изучение требования легитимности было подменено анализом легитимации, представляющей собой не необходимое обоснование справедливости, а рационализацию в значении психоанализа, то есть узаконивание ситуации a posteriori, преобразование бытия в должное бытие, признание приемлемости путем перевода фактического состояния в нормативное. Изучение легитимации способствует связности социологической концепции, согласно которой социальный порядок мыслится как результат бессознательных сил регулирования и, с другой стороны, как выражение господства сильных над слабыми. Легитимация разоблачается как произвольная и, значит, по крайней мере в имплицитной форме, как несправедливая. Однако отсутствие отсылки к общему благу препятствует прояснению несправедливости, которое по логике должно было бы предполагать опору на принцип величия, лежащий в основе легитимного порядка, и, соответственно, отказ от релятивизма.

Рассматривая со своих позиций вопрос об условиях возможности политического порядка без обращения к теориям контракта, против которых она создавалась, классическая социология строит модели, направленные на отделение факторов порядка и стабильности от мотивов и причин, на которые ссылаются акторы. Эти модели основаны на допущении о бессознательном (Nisbet, 1984, р. но), хотя эта мыслительная схема, слабо проясняемая, не имеет здесь чисто теоретического статуса, в отличие от психологии конца XX века, исходящей из несколько иных традиций и опирающейся на биологию (Sulloway, 1981).

Эти модели в своих наиболее полных формах интегрируют положения дюркгеймовской концепции и марксизма. Как показал Пьер Ансар, видимые расхождения этих концепций — консенсус и конфликт — зачастую не позволяют увидеть их глубинные связи, объясняемые общим влиянием, которое оказал на них сенсимонизм (Ansart, 1969). В этих моделях люди предстают как непоследовательные (и, значит, как незначительные, простые), поскольку они рационально обосновывают справедливость своих действий мнимыми или ложными мотивами (донаучными идеями или идеологиями), в то время как их поступки на самом деле определяются скрытыми, но объективными силами. Порядок поддерживается обманом (отчуждение, верование), который, хотя и не навязывается силой оружия, является тем не менее насилием. Этот обман гарантирует стабильность социального порядка, который является очевидным. Если он и подвергается сомнению, то лишь в исключительных случаях. Социолог выступает в качестве ученого, не поддающегося обману и способного выявить скрытое за мнимой видимостью, следуя аксиоме, согласно которой «если бы форма проявления и сущность вещей непосредственно совпадали, то всякая наука была бы излишней» (Marx, 1950, liv. Ill, p. 96). Теория бессознательного является оригинальным решением вопроса об установлении порядка, поскольку позволяет представить ограничение (contrainte) в форме силы, одновременно внешней и внутренней по отношению к человеку: в форме внешней, но интериоризированной силы. Сила, которая могла бы рассматриваться как насилие, если бы она навязывалась извне, вселяется в людей, чтобы принуждать их изнутри, определять их поведение, обретая черты их собственной воли. Это решение проблемы приводит к стиранию различия между физическим насилием и другими формами ограничений (contraintes) и, в крайних своих формах, к равному рассмотрению всех форм детерминаций, справедливость которых является обоснованной или нет.

Общее объяснение через «отношения силы» (выражение «rapports de force» является неоднозначным, поскольку обозначает применение насилия и отсылает вместе с тем к принципу эквивалентности, необходимому для установления «отношения») не позволяет принять во внимание способность людей к обоснованию справедливости своих действий. Ложный характер интерпретаций, осуществляемых людьми, не может быть объяснен