– Отдыхайте Юлий Иванович, – поддержал его Рюриков. – Я тоже пойду. Мое дежурство сегодня. Зоотехник приболел, заменяю коллегу. Там, в созвездии Лебедя, кое-что намечается. Ну ничего, в следующую пятницу наотдыхаемся.

Возвращаясь домой по уже опустевшим к ночи улицам Усть-Куломска, Литвиненко заново вглядывался в это удивительное, загадочное место, столь отличающееся от всего, что когда-либо ему приходилось видеть. Невольно директорский взор примечал мерцающие в темноте кованые скобы на покосившихся от времени калитках, массивные засовы на полугнилых складских воротах, грубые флюгера на крышах деревенских домов, тяжелые цепи, сдерживающие сторожевых псов, круглые колпаки на фонарных столбах и многое другое. И все это было сделано из материала, тысячелетиями служившего человечеству мерой всего самого главного, материала, ради которого завоевывались континенты и рушились империи. Но здесь, в Усть-Куломске, этот материал был лишен своей обычной магической притягательности и служил людям исключительно по факту своей первичной природы.

– Как это правильно! – невольно восхитился Юлий Иванович. – Как это величественно!

Чувства, охватившие директора, были близки и другим. Оставшийся без присмотра и особой нагрузки пилот Ваня Бахов на неделю раньше обнаружил определенное сходство материала, из которого был изготовлен засов силосного сарая, и металла, из которого отлили его обручальное кольцо. Проведя недолгие консультации со стариками, Бахов принялся собирать все предметы из неинтересного местному люду материала. В соответствии с его планом, накопив необходимое количество золота и вернувшись на «материк», он вполне сможет рассчитывать на покупку собственного летательного аппарата американского производства. За несколько дней Ваня обменял все имеющиеся у него личные вещи на золотые подковы, старые засовы и собачьи цепи. А за личными вещами пошли на бартер части вертолетной оснастки.

В ту ночь он менял прибор, измеряющий уровень топлива, на полуторакилограммовую золотую булю. Продавец предпочитал оставаться инкогнито, скрывался под картофельным мешком с прорезями для глаз и говорил голосом главного бухгалтера.

– Я вас умоляю, товарищ летчик, – канючил продавец, – зачем вам эти геморройные металлы? С ними же одни беспокойства.

– Улететь хочу, – признался Бахов.

– Ах, Боже мой! Так у вас же вертолет?! – недоумевал продавец. – Летите, куда хотите.

– Я по своей воле летать хочу, а не куда пошлют, и свой самолет я тоже «Джонатан» назову, – мечтательно сообщил пилот и бросил выторгованную булю в кучу таких же под брезентом на взлетной площадке.

Душевное торжество всю неделю не оставляло сердце директора. Мечтательная улыбка не сходила с его уст, когда он вместе с ребятами из бригады Тумбалиева грузил бревна для сплава, попутно делая пометки в своем блокнотике, когда сваливал горы древесины в прохладные воды Имперки, когда, по пояс в болотной жиже, обвязанный толстыми веревками, помогал механикам Машковой поляны вытаскивать завязший бульдозер, когда, лихо орудуя топором, рубил сучья, соревнуясь с лучшим вальщиком Белоборска – Кузьмой Емельяненко. С этой же улыбкой он спрыгнул с мотовоза на усть-куломскую землю спустя семь дней.

– Три километра сорок метров, – сообщил ему начальник планового отдела, и был за это немедленно расцелован.

– Скоро! Скоро, господа! – воскликнул Юлий Иванович. – Содрогнется титан администрации от наших показателей! Станет новая дорога пульсирующей артерией на теле тайги! Понесет она нашу трудовую славу навстречу грядущему процветанию России!

Присутствующие при этом главный бухгалтер и Прокопенчук не удержались от аплодисментов.

– Реку видно? – спросил у бригадира Литвиненко. – По карте уже должна вот-вот быть.

– Если должна, то будет, – авторитетно заверил Николай Анатольевич.

– Не подведи, в срок сдай! Каждый день из центра интересуются, я тебя к ордену рекомендовал, – сказал директор.

– Служу России! – гаркнул Прокопенчук и вернулся к бригаде.

Сотрудники клуба, под бдительным руководством Рюрикова, приложили все усилия, чтобы здание выглядело как можно наряднее. И действительно: к назначенному вечеру клуб ослеплял взор пролетария тысячами разноцветных огней, поражал свежестью штукатурки и волшебным беззвучием дверных петель. Даже в пушистых ветвях произраставших вокруг клуба голубых елей мерцали электрические фонари. Вход в здание венчал иероглиф, выполненный из тех же лампочек и символизирующий тягу трудового люда к высокому искусству.

– Искусство должно служить демократии! – объяснял начальник планового отдела смысл написанного высокому гостю, прибывшему из Сыктывкара.

– Глубоко! – соглашался тот, немного смущаясь видом скованного по рукам и ногам рецидивиста, которого под конвоем проводили мимо.

– Был композитор, поздно раскаялся, но раскаялся, – пояснил Валериан Павлович гостю.

– Раскаяться никогда не поздно, – заметил тот.

– Оно конечно, но когда пожизненное, сложнее… – пожал плечами Рюриков и приветственно помахал Тумбалиеву.

Белоборский бригадир прибыл на концерт со всей семьей – с женой и пятью дочерьми.

Вслед за Тумбалиевым шагали десять серьезных татар – лучших вальщиков его бригады. За ними шумной ватагой проследовали молдаване. За молдаванами чинно шествовал Раппопорт с Ядвигой Щульцовной под руку. А потом и все остальные.

В клубном холле гостей ожидали накрытые столы, где, движимые тягой к изящному, пролетарии могли выпить водки и закусить пирожком с молодой медвежатиной. Водку разливал Егор Карманов, пирожки раскладывал Санька Манукян. Процесс культурного насыщения контролировал участковый. Периодически он строго пшикал на смазчика Пронькина, которому приказом сверху строго-настрого воспрещалось в этот вечер пить, а есть он не хотел.

Когда, наконец, все прибывшие на концерт расселись на своих местах в зале, перед тяжелым бордовым занавесом появился Юлий Иванович.

– Дорогие гости! – начал он, машинально смахивая с рукава безупречно отутюженного костюма пылинку. – Господа! Сегодня у нас с вами особенный день. Сегодня мы с вами позволим себе то, чего не может позволить себе большая часть человечества. Мы позволим себе внепланово насладиться симфонической музыкой собственного сочинения в честь строительства новой железной дороги. Именно эта дорога приведет нас к новой, прекрасной жизни и станет эпицентром краевой цивилизации. Так что слушайте музыку на тему вечности и упивайтесь осознанием глубины возможностей демократического строительства.

Под оглушительные аплодисменты Литвиненко покинул сцену, и занавес распахнулся. Взору присутствующих предстала удивительная картина: в центре сцены на возвышении, покрытом алым бархатом, стоял главный инженер в смокинге, оркестр располагался на стульях вокруг него, справа и слева выстроились два хора скаутов, впереди скромно стояла молодая женщина в темном платье.

По невидимому знаку со стороны барабанщик трижды щелкнул палочками, и десять смычков прикоснулись к скрипичным струнам. Через мгновение к скрипкам присоединились виолончели и гобой, потом два тромбона и туба. Созданный ими симфонический массив осязаемо накрыл собой все пространство зала, принуждая зрителей принять более устойчивое положение в своих креслах. Даже Пронькин, стоящий у выхода из зала и подсматривающий за сбором пирожков и водки в холле, присел на корточки у стены. Лицо Лукова исказило вдохновение, он открыл рот и запел. Его невероятно высокий и чистый голос пронзил тучное тело прелюдии и вызвал мурашки по спинах у всех присутствующих. Юлий Иванович чудом подавил в себе желание перекреститься и вернул уже было занесенную руку обратно. У вальщиков бригады Тумбалиева, как и у него самого, воли оказалось недостаточно, и татаре синхронно перекрестились, чего, впрочем, никто не заметил, поскольку мощь голоса главного инженера подавила у зрителей все естественные рефлексы. Раппопорт откровенно расплакался, а Жора прокусил себе до крови губу.