Лишь только уже на улице в пустынной тишине он услышал крикипогони. Он спрятался под арку какого-то дома, и погоня, словно в средневековомПариже, пронеслась мимо. Восторг охватил его. Сейчас вернусь домой и все этоопишу. Только бы не забыть: Алиса, я, похищенные спиртопродукты… главное, незабыть, что погоня пронеслась мимо, как в средневековом Париже! Он выскочилиз-под арки и, петляя по переулкам, быстро замел следы. Как хорошо жить вночное пустынное время!

Пантелей вынул из ящика и расставил вдоль тротуара все своитрофеи, все разнокалиберные, и разнофигурные, и разноплеменные бутылки. Он несомневался, что кто-нибудь скоро появится и увезет его куда-нибудь из этогочудного московского переулка, где прохладные и безвредные тайны кошкамиперепрыгивают с крыши на крышу. В самом деле, не век же ему здесь сидеть.

Четыре хрустальных глаза появились в темной утробе, и вскоревыехала под фонари огромная «Импала», из которой махала Пантелею пьяная женскаярука.

Любовница Пантелея А.Пантелея швейцарская подданнаямадемуазель Мариан Кулаго…

…прохладные и безвредные тайны кошками перепрыгивают с крышина крышу… Только бы не забыть!

…и старый друг Пантелея третий заместитель шестоговице-президента международного Пен-клуба ехали вместе по ночной невиннойМоскве.

Невинная Москва!

Пантелей уселся на край тротуара, рядом со своими трофеями,изображая из себя уличного торговца. Пусть видят идеологические диверсанты, чемторгуют в Москве уличные торговцы, каков ассортимент!

– Пантик, Пантик, вот наконец и ты! Теперь ты у нас накрючке! – завизжала Машка и выскочила из машины.

Она была в своих неизменных джинсах и красной рубашке,завязанной калифорнийским узлом под свободно шевелящимися грудями, в которых,конечно, скрывался идеологический заряд необычайной силы. Б-р-р! Между рубашкойи джинсами поблескивал эпицентр идейной борьбы между Азией и Европой, Машкинпотрясающий живот. Она была очень хороша, как всегда по ночам, когдаперебиралась через пол-литровую отметку.

Затем появились жирафьи ноги в стоптанных башмаках«хаш-папис», а вслед за ними и все туловище так называемого вице-президента,который больше походил на спившегося центрового баскетбольной команды. Онпочесал пятерней свой заросший затылок, увидел вдруг всю мою коллекцию,расставленную на тротуаре, и, дико вскрикнув, отпрянул на шаг.

– Нет, не хочу! Снова ООН? Снова ЮНЕСКО? Хотя бы месяцможно без этого? Пантик, помоги! Манечка, держи меня за нос!

Мы все трое тут обнялись и спели песенку нашей далекойвесны:

И нам ни разу не привидится во снах

Туманный Запад, неверный лживый Запад…

Итак, поехали! Куда? Подальше! Подальше от Лондона, отПарижа, от Москвы, поближе к нашей весне, к нашей пьяной безобразной такойбезвозвратной весне. Патрик по-идиотски газовал, нелепо втыкая скорости. Машинаревела, дергалась, ее организм, расшатанный бесконечной пьяной ездой, оченьстрадал. Мы пели теперь славную американскую песенку о тех подонках, что пишутна райских стенах и потому обречены скатывать свое дерьмо в маленькие шарики.Пусть катают! А те, кто читает их премудрости, пусть эти шарики жрут! Мы ехали,пели и рыдали друг у друга на груди, а Машка тем временем, рыдая, проверялапальчиками – все ли на месте. Мы долго ехали, пели и рыдали, пока машина непонеслась на бетонную подпорку гостиницы «Минск».

Мы трое, Машка, Патрик и я, познакомились в августе 196…года в госпитале Организации Объединенных Наций в джунглях Катанги. Я приехалтуда в качестве искуснейшего советского специалиста по африканскомутуберкулезу, а Патрик американским костоправом, а Машка, или, как она тогданазывалась, мадемуазель Мариан Кулаго, была христианской сестрой милосердия.

Работа нас там не слишком обременяла: основным нашимпациентом было немногочисленное племя охотников-пигмеев с Западного побережья.Каким-то образом пигмеи прослышали о нашем госпитале, об ооновских пайках,снялись со своих насиженных мест, прошли по джунглям сотни километров и явилиськ нам – лечиться. То-то было веселья! Мы их всех госпитализировали – и взрослыхохотников, и детей, и девушек-пигмеек, и старух.

Госпитализировали мы и богиню племени, странное светлокожеесущество с раздутым животом и расползающимся, как две пуховые подушки, задом,безмолвное существо, лежащее на ритуальной подстилке с раздвинутыми подтянутымивверх на петлях ногами.

Любопытно было наблюдать отправление культа Метамунгву (такзвали богиню). Все племя становилось вокруг, женщины отдельно, мужчиныотдельно. Все пели. Мужчины по старшинству подходили к богине для совершенияритуального полового акта, а женщины целовали богиню в лоб и совали ей в роткусочки пищи, которые она тут же быстро прожевывала и глотала.

Метамунгву потрясла воображение всего мужского персоналагоспиталя, тогда как наши дамы, за исключением Машки, не находили в ней ничегоособенного.

По вечерам, когда все мы собирались на веранде над озером, ячасто советовал Патрику принять участие в ритуале, и он, глядя в упор на Машку,обещал, что так и сделает, и в самом деле вскоре стал прогуливаться во дворегаража, где стоял помост с богиней, пытался с ней заговорить, шутил, читал ейгазеты и стихи Эзры Паунда и вдруг – все даже ахнули – приучил ее курить. С техпор Метамунгву в перерывах между актами и едой только и делала, что попыхиваласигаретой.

Пигмеи пришли в священный ужас и, кажется, договаривалисьукокошить мистера Тандерджета. Думаю, лишь счастливая случайность спасла тогдаискусителя. Однажды он догадался сунуть в рот богине горлышко бутылки, и та,нахлебавшись «Блэк энд уайт», вдруг впервые за долгие десятилетия села и наприличном испанском языке спела в честь Патрика эпиталаму примерно такого рода:

Патрик Тандерджет

Чикито с длинным носом

И ангельской улыбкой

Патрик Тандерджет

О принц

О розы ночи

О Патрик Тандерджет!

Пигмеи при виде этого зрелища и при звуках эпиталамы палиниц в ожидании конца света. Директор госпиталя, профессор Аббас, тогда вызвал ксебе Патрика и запретил ему дружбу с загадочным существом.