Но, с другой стороны, как свидетельствуют современники, административная деятельность не позволяла П. Гулаку-Артемовскому серьезно сосредоточиться на педагогической и научной работе, на каком-то одном предмете; поэтому его лекции не отличались особой глубиной знаний, хоть он и увлекал слушателей блестящим красноречием, «изобретательностью и умением вызвать и оживить внимание у своей аудитории».

Петр Гулак-Артемовский, писал А. Рославский-Петровский, не оставил такого «основательного памятника своей научной деятельности», которым мог бы похвастаться его предшественник Г. Успенский, автор известного «Опыта о русских древностях» (1811 г.) и других работ. Единственным оригинальным научным исследованием П. Гулака-Артемовского была торжественная академическая речь (произнесенная на прекрасной латыни) в университете в 1827 году, которая была посвящена некоторым «запутанным вопросам славянской древности». Речь эта сразу же привлекла внимание многих специалистов, в том числе и Московского общества истории и древностей российских, избравшего автора своим членом (12 января 1828 г.). В своей речи П. Гулак-Артемовский выступил с критикой некоторых положений М. Карамзина в «Истории государства Российского», в частности, относительно «происхождения Литвы от славян», «единоплеменности литовского народа с русским», «значения славянского слова „блюдо“» и др. «Дерзкая критика» П. Гулаком-Артемовским признанного авторитета не всегда была научно обоснована, поэтому вызвала резкие возражения со стороны некоторых тогдашних историков, в частности С. Русова, который в своем пространном «разборе академической речи…» (1829 г.) упрекал ее автора в поверхностных выводах и т. д. П. Гулак-Артемовский историку не ответил, при том что сам оставался убежденным сторонником и поклонником Карамзина и строил свои лекции почти исключительно на основе его «Истории».

Петр Гулак-Артемовский постоянно интересовался событиями культурной и литературной жизни, историей и творчеством украинского народа, вел по этому поводу переписку с украинскими и российскими учеными – В. Г. Анастасевичем, М. А. Максимовичем, М. П. Погодиным, И. И. Срезневским, Г. П. Данилевским и другими.

П. Гулак-Артемовский уделял пристальное внимание вопросам межславянских литературных взаимодействий, изучению фольклора и этнографии славянских народов. Показательной в этом плане является составленная им «Инструкция в руководство г. адъюнкту Срезневскому по случаю назначаемого для него путешествия по славянским землям с целию изучения славянских наречий и их литературы» (1839 г.). Путешественник, подчеркивал П. Гулак-Артемовский, должен обратить особое внимание на «узнание характеристики славянских народов», их быта, обычаев, языка, их «увеселений», «преданий и поверий»; должен осуществлять свои «ученые экскурсии пешком», «входить под мирную кровлю поселянина, сдружиться с ним душой и беседой выпытывать от него все, что только напоминает в нем славянина…». Здесь же он писал, что нельзя оставаться «равнодушным к важным заслугам мужей, подвизавшихся с честию и пользою на поле славянской литературы», – Шафарика, Ганки, Линде, Стефановича и других.

В 1830-е годы, когда карьерные амбиции вышли на первое место, Петр Гулак-Артемовский отошел от активной литературной деятельности, тогда же изменилась и общественная атмосфера: на смену относительно либеральному правлению Александра I пришло административное ужесточение периода царствования Николая I, давление усилили и неудачные попытки мятежей и восстаний, – современники, а за ними и исследователи отмечают «глубокое раздвоение» душевного склада П. Гулака-Артемовского, перелом в его психологической и мировоззренческой позиции. Современники говорили о раздвоении личности поэта: будто это один человек для себя, другой – для других. Равнодушный к роскоши, но стремящийся к наградам и начальственному признанию. Постоянно носил много бриллиантовых колец на обеих руках. Как вспоминали современники, даже на домашнем халате он носил орден.

Интересный случай из жизни поэта связан с князем М. Г. Репниным: в 1830–1831 гг. князь хотел зачислить П. Гулака-Артемовского в регулярное войско казаков Полтавского и Черниговского полков. Однако подобные действия вызвали у казаков «недоумение и ропот». Тогда князь прибегнул к «личному нравственному воздействию на казаков П. П-ча», и тот, по словам его супруги, так успешно выполнил это поручение, что сам Николай I называл его «мой милый дипломат». Далее же корреспондент пишет, что «чистая народная речь была для него обычным языком… он действительно был способен на такое публичное слово к народной массе, которое могло успокоить ее даже в минуты острых недоразумений и глухого ропота…».

П. Гулак-Артемовский обладал педагогическим талантом, благодаря которому умел выявлять среди студенчества способных молодых людей, поддерживать их в профессиональном становлении.

Так, в практике профессоров университета было приглашать своих студентов квартирантами. Двое из них – Н. Костомаров и А. Метлинский – жили у Гулака на квартире и вместо платы за жилье обучали его детей. Профессор П. Гулак экзаменовал так либерально, что можно было не готовиться, вспоминал Н. Костомаров. Дом профессора стоял на окраине города, дальше – старое кладбище, где юный Н. Костомаров любил гулять. Петр Петрович серьезно посоветовал ему гулять в более веселом месте, чтобы не нажить ипохондрии. Сам еще не забыл, как легко в юности угаснуть от горя. Впрочем, именно философское отношение к смерти делало его поэзию оптимистичной: если все равно умирать, то надо как следует пожить на этом свете. В его стихах часто упоминаются девушки, и льется рекой горилка.

Видимо, личное общение с профессором-поэтом (хотя он и не всегда отзывался о его лекциях одобрительно) способствовало тому, что молодой Н. Костомаров окончательно определился: его выбор – история… Пройдет время, и Николай Иванович напишет: «История стала для меня бесконечно любимым предметом; я читал много исторических книг, задумывался над ними и пришел к следующему вопросу: почему это во всех историях говорят о выдающихся исторических деятелях, иногда – о законах и институтах, но при этом совсем пренебрегают жизнью народных масс? Бедный мужик, земледелец-труженик, словно бы и не существует для истории; почему история ничего не повествует нам о его быте, о его духовной жизни, о его чувствах, способах проявить свои радости и печали? Вскоре я пришел к убеждению, что историю надо изучать не только по мертвым летописям и запискам, но и в среде живого народа. Не может быть, чтобы века прошлой жизни не нашли отражения в жизни и воспоминаниях потомков: надо лишь поискать – и наверняка найдется многое, что до сих пор упущено наукой. Но откуда начать? Конечно же, с изучения русского народа, а поскольку я жил тогда в Малороссии, то и начал с его малорусской ветви. Эта мысль привлекла меня к чтению народных памятников. Первый раз в жизни я получил малороссийские песни издания Максимовича 1827 года, великорусские песни Сахарова и принялся читать их. Меня поразила и захватила неподдельная красота малороссийской народной поэзии, я даже и не подозревал, что подобное изящество, невероятная глубина и свежесть чувств существовали в произведениях народа, столь близкого мне и о котором я, к сожалению, ничего не знал».

Через время квартиранты профессора П. Гулака-Артемовского Н. Костомаров и А. Метлинский,