души, на Ивлина, который так строго сказал мне: «У нас с тобой, друг, нет детей». И на Марию, конечно же. Больше всего мне стыдно, когда я смотрю на нее. Прямо сейчас она не отводит чистого взгляда открытых глаз, и я еле выдерживаю его, чувствуя, как опускается мое сердце, как наливаются свинцом руки и ноги, и как меня бросает в жар.

И я произнес единственное, что смог назвать правдивой причиной.

— Я не знаю.

Сказал и будто выдохнул приговор.

Значит, ощущение цели — моя мнимая мимолетная мотивация — прошло, и остался только результат моей работы и его губительные последствия.

Не в силах больше выдержать и секунды ее взгляда, я подтянулся и опустил голову между колен. Ошеломляющая истина обухом ударила меня по голове, но мир вокруг остался нем к кардинальным изменениям моего сознания. Волны мурчали, накатывая на берег, а деревья негромко играли с ветром. Все продолжило движение, в то время как буря внутри меня перевернула все вверх тормашками.

Мария дала мне несколько минут, а, может, часов, чтобы повариться в своих мыслях, а потом положила свою руку мне на спину, сжала плечо. Этот жест вышел таким естественным, будто бы меня обнимали дюжины женщин, а Мария обнимала дюжину мужчин. Мне этого не хотелось бы.

Вторая ее ладонь лежала на открытом угловатом колене. Я положил на нее свою руку, ощутив холод и сухость кожи от соли. Испугавшись, что ей неприятна на ощупь моя кожа, я поднял глаза на ее лицо, и она тут же ответила прямым взглядом. Я прочел в нем ноющую боль — или это было отражение моей собственной? Не глядя, я прошел по ее бледной коже одними пальцами путь от ладони до лица. Мария разомкнула тонкие губы.

— Это чувство… — Сиплым голосом я попытался подобрать слова, но мысли были аморфны, ускользали от меня. Я сказал, о чем давно подумал: — Похоже на цель. Оно прекрасно.

Мария с грустью ответила, так и не отведя глаз:

— Оно еще и такое же невечное.

— Наверное.

Я наклонил свое лицо к Марии. Я смотрел только на ее губы. Последнее, что я произнес почти шепотом:

— Но сейчас мне так не кажется.

* * *

Мы бежим, и ветки с шумом ломятся под нашими ступнями. На пляж мы вылетаем позади склада. Утопая в песке и натыкаясь на мусор, мы торопимся к скалистому выступу, держась за руки.

Последние пылинки огня тлеют в кострах, вокруг которых людей можно сосчитать по пальцам. У кромки воды мерно гудят две летучки. Мария запрыгивает в одну из них быстрее меня, нажимает нужные кнопки, и мои ноги отрываются от песка в то же мгновение, как летучка начинает подъем. Так как рулить аппаратом не приходится, мы снова беремся за руки. Я чувствую, как мы дрожим от холода, вибраций двигателя и нашего безумства. Несмотря на адреналин, в моей голове холодный план.

Как только мы пришвартовываемся у открытого каменного причала высоток, я выбираюсь наружу и помогаю Марии. Мы несемся к лифтам, и шлепки о ровные кафельные плиты от наших босых ступней разбрасываются в стороны и скачут по коридорам блоков глухим эхом. Так как все жители спят в своих комнатах, все лифты в нашем распоряжении. Когда один открывает перед нами свою стальную пасть, пустой холл озаряется теплым оранжевым светом и на мгновение мои действия кажутся мне вздором. Мария первая заходит в лифт. Под светом ламп она кажется волшебным созданием. Налипшие на белую кожу песчинки словно образуют рисунки и завихрения, а салатовый сарафан больше походит на оперение. И я захожу в лифт тоже и нажимаю кнопки наших этажей.

— Давай повторим. — Предлагаю я.

— Расходимся по своим блокам, собираем минимум вещей, встречаемся у наводной парковки через полчаса. И улетаем отсюда куда подальше.

Последнее Мария добавила от себя с особенным удовольствием. Магнитные подушки плавным движением останавливают лифт и двери открываются на этаже Марии. Она напоследок сильнее сжимает мою руку и выпархивает в холл.

— Не опоздай, Уилл. — Произносит она с улыбкой, и сталь дверей отрезает ее строгий взгляд.

Как только лифт начинает подъем, я включаю свой мозг. Прикидываю, с какой скоростью нам нужно будет лететь и в каком направлении. Если возьмем курс строго на запад, через два часа лёта упремся в высокий перевал, а простенькая пассажирская летучка не наберет такой высоты. Придется сделать крюк, и пока вернемся на прежнюю прямую, потратим часов пять. Как скоро нас хватятся? И пустятся ли в погоню? С другой стороны, зачем? А что мы с Марией, неженки из светлых блоков и удобств, сможем самостоятельно сделать для выживания, когда всех остальных не станет?..

Не замечаю, как преодолеваю расстояние от лифта до комнаты, врываюсь в нее и будто получаю тупой удар в лицо. Ивлин стоит посреди блока со стаканом молока и упаковкой каких-то детских сладостей, которые раздавались на панораме. Я удивляюсь, что не ожидал увидеть Ива здесь, в нашем блоке. Где же еще ему быть?

— Ты чего такой? — Ивлин в дипломатичном тоне не договаривает, только поводит бровью.

— Я…

Решил сбежать. С Марией. От дезинтегратора, который сам создал и который уничтожит всех остальных. И тебя.

Меня начинает тошнить.

— Так, присядь, дружок.

Ивлин второпях ставит еду на стеклянный столик, подходит ко мне, берет меня под локоть и проводит до дивана. Он не отпускает, пока я не приземляюсь на подушку. Я пытаюсь прочистить пересохшее горло. Ив протягивает мне стакан. Молоко теплое и действует как обезболивающее. Ивлин, не отрывая взгляда, следит, чтобы я выпил все до капли. В его хитром прищуре я вижу догадки, которыми он задается. Еще прежде чем я успеваю объясниться, Ивлин уже серьезнеет донельзя.

— Итак, вы с Марией решили бежать.

Я в изумлении вдыхаю и, поперхнувшись, ладонями утираю брызнувшее носом молоко. Ивлин резко встает с дивана и отходит к окну, оставаясь ко мне спиной и уткнув руки в бока.

— Отвечай уже.

Никогда прежде я не замечал за Ивлином грубости, но сейчас его голос звучит холодно. Мне хочется инстинктивно уменьшиться в размерах, пропасть с радаров его возмущения. Я набираюсь храбрости и коротко соглашаюсь. Ив тут же взрывается.

— Серьезно?!

— Что?

— Не коси под идиота, ты, ученый!

Последнее слово Ив еле подобрал, прожевав кое-какие похлеще. Он подошел ко мне, и я поднялся на ноги, хотя все еще чувствовал в них слабость. На лице моего друга не осталось ни следа привычного добродушия. Разительная перемена подействовала как пощечина.

— Это была ее идея?