Иногда в нашем углу наступала мертвая тишина на целыенедели. Отец и мать уставали ссориться, и я жила между ними по-прежнему, всемолча, все думая, все тоскуя и все чего-то добиваясь в мечтах моих.Приглядываясь к ним обоим, я поняла вполне их взаимные отношения друг к другу:я поняла эту глухую, вечную вражду их, поняла все это горе и весь этот чадбеспорядочной жизни, которая угнездилась в нашем углу, – конечно, поняла безпричин и следствий, поняла настолько, насколько понять могла. Бывало, в длинныезимние вечера, забившись куда-нибудь в угол, я по целым часам жадно следила заними, всматривалась в лицо отца и все старалась догадаться, о чем он думает,что так занимает его. Потом меня поражала и пугала матушка. Она все ходила, неуставая, взад и вперед по комнате по целым часам, часто даже и ночью, во времябессонницы, которою мучилась, ходила, что-то шепча про себя, как будто былаодна в комнате, то разводя руками, то скрестив их у себя на груди, то ломая ихв какой-то страшной, неистощимой тоске. Иногда слезы струились у ней по лицу,слезы, которых она часто и сама, может быть, не понимала, потому что повременам впадала в забытье. У ней была какая-то очень трудная болезнь, котороюона совершенно пренебрегала.

Я помню, что мне все тягостнее и тягостнее становилось моеодиночество и молчание, которого я не смела прервать. Уже целый год жила ясознательною жизнию, все думая, мечтая и мучась потихоньку неведомыми, неяснымистремлениями, которые зарождались во мне. Я дичала, как будто в лесу. Наконецбатюшка первым заметил меня, подозвал к себе и спросил, зачем я так пристальногляжу на него. Не помню, что я ему отвечала: помню, что он об чем-то задумалсяи наконец сказал, поглядев на меня, что завтра же принесет азбуку и начнетучить меня читать. Я с нетерпением ожидала этой азбуки и промечтала всю ночь,неясно понимая, что такое эта азбука. Наконец, на другой день, отец действительноначал учить меня. Поняв с двух слов, чего от меня требовали, я выучила скоро ибыстро, ибо знала, что этим угожу ему. Это было самое счастливое время моейтогдашней жизни. Когда он хвалил меня за понятливость, гладил по голове ицеловал, я тотчас же начинала плакать от восторга. Мало-помалу отец полюбилменя; я уже осмеливалась заговаривать с ним, и часто мы говорили с ним целыечасы, не уставая, хотя я иногда не понимала ни слова из того, что он мнеговорил. Но я как-то боялась его, боялась, чтоб он не подумал, что мне с нимскучно, и потому всеми силами старалась показать ему, что все понимаю. Сидетьсо мною по вечерам обратилось у него наконец в привычку. Как только начиналосмеркаться и он возвращался домой, я тотчас же подходила к нему с азбукой. Онсажал меня против себя на скамейку и после урока начинал читать какую-токнижку. Я ничего не понимала, но хохотала без умолку, думая доставить ему этимбольшое удовольствие. Действительно, я занимала его и ему было весело смотретьна мой смех. В это же время он однажды после урока начал мне рассказыватьсказку. Это была первая сказка, которую мне пришлось слышать. Я сидела какзачарованная, горела в нетерпении, следя за рассказом, переносилась в какой-торай, слушая его, и к концу рассказа была в полном восторге. Не то чтоб такдействовала на меня сказка, – нет, но я все брала за истину, тут же давала волюсвоей богатой фантазии и тотчас же смешивала с вымыслом действительность.Тотчас являлся в воображении моем и дом с красными занавесами; тут же, неизвестнокаким образом, являлся как действующее лицо и отец, который сам же мнерассказывал эту сказку, и матушка, мешавшая нам обоим идти неизвестно куда,наконец, – или, лучше сказать, прежде всего – я, с своими чудными мечтами, ссвоей фантастической головой, полной дикими, невозможными призраками, – все этодо того перемешалось в уме моем, что вскоре составило самый безобразный хаос, ия некоторое время потеряла всякий такт, всякое чутье настоящего,действительного и жила бог знает где. В это время я умирала от нетерпениязаговорить с отцом о том, что ожидает нас впереди, чего такого он сам ожидает икуда поведет меня вместе с собою, когда мы оставим наконец наш чердак. Я былауверена, с своей стороны, что все это как-то скоро совершится, но как и в какомвиде все это будет – не знала и только мучила себя, ломая над этим голову.Порой – и случалось это особенно по вечерам – мне казалось, что батюшка вот-воттотчас мигнет мне украдкой, вызовет меня в сени; я, мимоходом, потихоньку отматушки, захвачу свою азбуку и еще нашу картину, какую-то дрянную литографию,которая с незапамятных времен висела без рамки на стене и которую я решиланепременно взять с собою, и мы куда-нибудь убежим потихоньку, так что ужникогда более не воротимся домой к матушке. Однажды, когда матушки не былодома, я выбрала минуту, когда отец был особенно весел, – а это случалось с ним,когда он чуть-чуть выпьет вина, – подсела к нему и заговорила о чем-то внамерении тотчас свернуть разговор на мою заветную тему. Наконец я добилась,что он засмеялся, и я, крепко обняв его, с трепещущим сердцем, совсемиспугавшись, как будто приготовлялась говорить о чем-то таинственном истрашном, начала, бессвязно и путаясь на каждом шагу, расспрашивать его: кудамы пойдем, скоро ли, что возьмем с собою, как будем жить и, наконец, пойдем лимы в дом с красными занавесами?

– Дом? красные занавесы? что такое? О чем ты бредишь,глупая?

Тогда я, испугавшись больше прежнего, начала ему объяснять,что когда умрет матушка, то мы уже не будем больше жить на чердаке, что онкуда-то поведет меня, что мы оба будем богаты и счастливы, и уверяла его,наконец, что он сам мне обещал все это. Уверяя его, я была совершенно уверена,что действительно отец мой говорил об этом прежде, по крайней мере мне это такказалось.

– Мать? Умерла? Когда умрет мать? – повторял он, смотря наменя в изумлении, нахмуря свои густые с проседью брови и немного изменившись влице. – Что ты это говоришь, бедная, глупая…

Тут он начал бранить меня и долго говорил мне, что я глупыйребенок, что я ничего не понимаю… и не помню, что еще, но только он был оченьогорчен.

Я не поняла ни слова из его упреков, не поняла, как больнобыло ему, что я вслушалась в его слова, сказанные матушке в гневе и глубокойтоске, заучила их и уже много думала о них про себя. Каков он ни был тогда, какни было сильно его собственное сумасбродство, но все это, естественно, должнобыло поразить его. Однако ж, хоть я совсем не понимала, за что он сердит, мнестало ужасно горько и грустно; я заплакала; мне показалось, что все, насожидавшее, было так важно, что я, глупый ребенок, не смела ни говорить, нидумать об этом. Кроме того, хоть я и не поняла его с первого слова, однакопочувствовала, хотя и темным образом, что я обидела матушку. На меня напалстрах и ужас, и сомнения закрались в душу. Тогда он, видя, что я плачу имучусь, начал утешать меня, отер мне рукавом слезы и велел мне не плакать.Однако мы оба просидели несколько времени молча; он нахмурился и, казалось, очем-то раздумывал; потом снова начал мне говорить; но как я ни напрягалавнимание – все, что он ни говорил, казалось мне чрезвычайно неясным. Понекоторым словам этого разговора, которые я до сих пор упомнила, заключаю, чтоон объяснял мне, кто он такой, какой он великий артист, как его никто непонимает и что он человек с большим талантом. Помню еще, что, спросив, понялали я, и, разумеется, получив ответ удовлетворительный, он заставил меняповторить: с талантом ли он? Я отвечала: «с талантом», на что он слегкаусмехнулся, потому что, может быть, к концу ему самому стало смешно, что онзаговорил о таком серьезном для него предмете со мною. Разговор наш прервалсвоим приходом Карл Федорыч, и я засмеялась и развеселилась совсем, когдабатюшка, указав на него, сказал мне: