– А вот так у Карла Федорыча нет ни на копейку таланта.

Этот Карл Федорович был презанимательное лицо. Я так маловидела людей в ту пору моей жизни, что никак не могла позабыть его. Как теперьпредставляю его себе: он был немец, по фамилии Мейер, родом из Германии, иприехал в Россию с чрезвычайным желанием поступить в петербургскую балетнуютруппу. Но танцор он был очень плохой, так что его даже не могли принять вфигуранты и употребляли в театре для выходов. Он играл разные безмолвные роли всвите Фортинбраса или был один из тех рыцарей Вероны, которые все разом, вчисле двадцати человек, поднимают кверху картонные кинжалы и кричат: «Умрем закороля!» Но, уж верно, не было ни одного актера на свете, так страстнопреданного своим ролям, как этот Карл Федорыч. Самым же страшным несчастием игорем всей его жизни было то, что он не попал в балет. Балетное искусство онставил выше всякого искусства на свете и в своем роде был столько же привязан кнему, как батюшка к скрипке. Они сошлись с батюшкой, когда еще служили втеатре, и с тех пор отставной фигурант не оставлял его. Оба виделись оченьчасто, и оба оплакивали свой пагубный жребий и то, что они не узнаны людьми.Немец был самый чувствительный, самый нежный человек в мире и питал к моемуотчиму самую пламенную, бескорыстную дружбу; но батюшка, кажется, не имел кнему никакой особенной привязанности и только терпел его в числе знакомых, занеимением кого другого. Сверх того, батюшка никак не мог понять в своейисключительности, что балетное искусство – тоже искусство, чем обижал бедногонемца до слез. Зная его слабую струнку, он всегда задевал ее и смеялся наднесчастным Карлом Федоровичем, когда тот горячился и выходил из себя, доказываяпротивное. Многое я слышала потом об этом Карле Федоровиче от Б., которыйназывал его нюренбергским щелкуном. Б. рассказал очень многое о дружбе его сотцом; между прочим, что они не раз сходились вместе и выпив немного, начиналивместе плакать о своей судьбе, о том, что они не узнаны. Я помню эти сходки,помню тоже, что и я, смотря на обоих чудаков, тоже, бывало, расхныкаюсь, самане зная о чем. Это случалось всегда, когда матушки не бывало дома: немец ужаснобоялся ее и всегда, бывало, постоит наперед в сенях, дождется, покаместкто-нибудь выйдет, а если узнает, что матушка дома, тотчас же побежит вниз полестнице. Он всегда приносил с собой какие-то немецкие стихи, воспламенялся,читая их вслух нам обоим, и потом декламировал их, переводя ломаным языкомпо-русски для нашего уразумения. Это очень веселило батюшку, а я, бывало,хохотала до слез. Но раз они оба достали какое-то русское сочинение, котороечрезвычайно воспламенило их обоих, так что потом они уже почти всегда, сходясьвместе, читали его. Помню, что это была драма в стихах какого-то знаменитогорусского сочинителя. Я так хорошо затвердила первые строки этой книги, чтопотом, уже через несколько лет, когда она случайно попалась мне в руки, узналаее без труда. В этой драме толковалось о несчастиях одного великого художника,какого-то Дженаро или Джакобо, который на одной странице кричал: «Я непризнан!», а на другой: «Я признан!», или: «Я бесталантен!», и потом, черезнесколько строк: «Я с талантом!» Все оканчивалось очень плачевно. Эта драмабыла, конечно, чрезвычайно пошлое сочинение; но вот чудо – она самым наивным итрагическим образом действовала на обоих читателей, которые находили в главномгерое много сходства с собою. Помню, что Карл Федорович иногда до тоговоспламенялся, что вскакивал с места, отбегал в противоположный угол комнаты ипросил батюшку и меня, которую называл «мадмуазель», неотступно, убедительно,со слезами на глазах, тут же на месте рассудить его с судьбой и с публикой. Тутон немедленно принимался танцевать и, выделывая разные па, кричал нам, чтоб мыему немедленно сказали, что он такое – артист или нет, и что можно ли сказатьпротивное, то есть что он без таланта? Батюшка тотчас же развеселялся, мигалмне исподтишка, как будто предупреждая, что вот он сейчас презабавно посмеетсянад немцем. Мне становилось ужасно смешно, но батюшка грозил рукою, и якрепилась, задыхаясь от смеху. Я даже и теперь, при одном воспоминании, не могуне смеяться. Как теперь вижу этого бедного Карла Федоровича. Он былпремаленького роста, чрезвычайно тоненький, уже седой, с горбатым краснымносом, запачканным табаком, и с преуродливыми кривыми ногами; но, несмотря нато, он как будто хвалился устройством их и носил панталоны в обтяжку. Когда оностанавливался, с последним прыжком, в позицию, простирая к нам руки и улыбаясьнам, как улыбаются на сцене танцовщики по окончании па, батюшка несколькомгновений хранил молчание, как бы не решаясь произнести суждение, и нарочнооставлял непризнанного танцовщика в позиции, так что тот колыхался из стороны всторону на одной ноге, всеми силами стараясь сохранить равновесие. Наконецбатюшка с пресерьезною миною взглядывал на меня, как бы приглашая бытьбеспристрастною свидетельницей суждения, а вместе с тем устремлялись на меня иробкие, молящие взгляды танцовщика.

– Нет, Карл Федорыч, никак не потрафишь! – говорил наконецбатюшка, притворясь, что ему самому неприятно высказывать горькую истину. Тогдаиз груди Карла Федорыча вырывалось настоящее стенание; но вмиг он ободрялся,ускоренными жестами снова просил внимания, уверял, что танцевал не по тойсистеме, и умолял нас рассудить еще раз. Потом он снова отбегал в другой угол ииногда прыгал так усердно, что головой касался потолка и больно ушибался, но,как спартанец, геройски выдерживал боль, снова останавливался в позитуре, сновас улыбкою простирал к нам дрожащие руки и снова просил решения судьбы своей. Нобатюшка был неумолим и по-прежнему угрюмо отвечал:

– Нет, Карл Федорыч, видно – судьба твоя: никак непотрафишь!

Тут уж я более не выдерживала и покатывалась со смеху, а замною батюшка. Карл Федорыч замечал наконец насмешку, краснел от негодования и,со слезами на глазах, с глубоким, хотя и комическим чувством, но котороезаставляло меня потом мучиться за него, несчастного, говорил батюшке:

– Ты виролёмный друк!

Потом он схватывал шляпу и выбегал от нас, клянясь всем насвете не приходить никогда. Но ссоры эти были непродолжительны; через несколькодней он снова являлся у нас, снова начиналось чтение знаменитой драмы, сновапроливались слезы, и потом снова наивный Карл Федорыч просил нас рассудить егос людьми и с судьбою, только умоляя на этот раз уже судить серьезно, какследует истинным друзьям, а не смеяться над ним.

Раз матушка послала меня в лавочку за какой-то покупкой, и явозвращалась, бережно неся мелкую серебряную монету, которую мне сдали. Всходяна лестницу, я повстречалась с отцом, который выходил со двора. Я засмеяласьему, потому что не могла удержать своего чувства, когда его видела, и он,нагибаясь поцеловать меня, заметил в моей руке серебряную монету… Я позабыласказать, что я так приучилась к выражению лица его, что тотчас же, с первоговзгляда, узнавала почти всякое его желание. Когда он был грустен, я разрываласьот тоски. Всего же чаще и сильнее скучал он, когда у него совершенно не былоденег и когда он не мог поэтому выпить ни капли вина, к которому сделалпривычку. Но в эту минуту, когда я с ним повстречалась на лестнице, мнепоказалось, что в нем происходит что-то особенное. Помутившиеся глаза егоблуждали; с первого раза он не заметил меня; но когда он увидел в моих рукахблеснувшую монету, то вдруг покраснел, потом побледнел, протянул было руку,чтоб взять у меня деньги, и тотчас же отдернул ее назад. Очевидно, в немпроисходила борьба. Наконец он как будто осилил себя, приказал мне идти наверх,сошел несколько ступеней вниз, но вдруг остановился и торопливо кликнул меня.