– Ты настоящий друг.

Они вышли на улицу. Йен запер дом, а Бакли забрался в свою «птичку»[20] и завел двигатель. Перегнувшись через сиденье, открыл пассажирскую дверь:

– Запрыгивай, напарник.

Эмерсон сел и пристегнул ремень безопасности.

Машина, под жуткий визг тормозов, сдала назад, а потом полетела по жилой улице в сторону Залива. Бакли вставил кассету. «Лед Зеппелин», «Дома святых».

– Почему во всех фильмах люди нашего возраста обязательно слушают соул или ритм-н-блюз? – задал вопрос Бакли. – Они что, думают, что все мы, белые мальчики из среднего класса, такие любители чилаута[21], что всю жизнь сидели и слушали этот гребаный мотаун[22]?

– Ни за что. – Йен ухмыльнулся. – Мы же были рокерами.

– Мы и сейчас рокеры! – Бакли подкрутил звук, и гитара Джимми Пейджа ударила по барабанным перепонкам. – Метал![23]

– Возможно, это были единственные песни, на которые можно было получить права, – прокричал Йен.

– Что?

– На гребаный мотаун.

– Что?

– Проехали! – Йен помотал головой, показывая, что то, что он сказал, не так уж и важно. Было очевидно, что Бакли его не слышит, а соревноваться с уровнем громкости стереодинамиков он не мог.

Через несколько минут песня закончилась. Бакли приглушил звук и посмотрел на Йена.

– Ты знал мальчика? – спросил он.

– Какого мальчика? – Эмерсон непонимающе посмотрел на друга.

– Самоубийцу.

– Самоубийцу? Я ничего не слышал.

– Не слышал?.. Твою мать, у тебя вата в ушах или как?.. Студент-географ. Сиганул ласточкой с крыши факультета общественных наук. Ты что, действительно не видел «скорую», копов и все такое?

– Я весь день был в Нельсон-холле, – покачал головой Йен.

– О нем говорят во всех новостях. Не понимаю, как ты мог это пропустить.

– Сейчас я вспоминаю, что многие на лекциях говорили что-то про смерть…

– Боже, это нечто!.. На аудиторию бомба свалится, а ты и не заметишь.

– А чего ты ждешь от рассеянного профессора?

Они проехали по Бульвару, и Бакли едва успел проскочить на желтый свет.

– Ну, с чего начнем?

– «Блокбастер мьюзик»?

– Согласен.

Они повернули направо по Первой улице, а потом налево на Уайт-Оук и поехали вдоль кампуса, направляясь в магазин. С этой стороны, в отличие от восточной части кампуса, не было ни буферных зон, ни умиротворяющих изысканных домов в колониальном стиле из красного кирпича, окружавших Университет, ни кованых ворот, закрывающих подъездные пути. Университет просто возник на обочине загруженной улицы, возвышаясь над небольшим торговым центром.

Пока они ехали, Йен смотрел на него из окна. Парковка была заполнена, свет фонарей отражался от блестящего металла. Но никого, даже пары студентов, беседующих после лекций, облокотившись на капот машины, видно не было. Так что, несмотря на полную парковку, Университет выглядел пустым и заброшенным. В отличие от наполненных теплом одно-двухэтажных домиков, которые окружали кампус, здание Университета выглядело невероятно отстраненным, холодным и даже угрожающим.

Йен отвернулся и уставился на дорогу.

– Надеюсь, я его найду, – сказал Бакли. – Если нет, то я в глубокой заднице.

– Вот именно.

Бакли, нахмурившись, взглянул на друга:

– С тобой всё в порядке?

– Все прекрасно. – Йен натянуто улыбнулся.

– Тогда ладно. Давай искать яйца Оливера Рида.

Если б это не был ее последний семестр и ей не нужен был еще один предмет, чтобы получить диплом, Шерил Гонзалес ни за что не записалась бы на курс по маркетингу доктора Меррика. Она слышала, что он далеко не подарок, что у него отсутствует чувство юмора и что он жуткий упрямец, что на его лекциях мухи дохнут, а его тесты невероятно длинные и включают в себя даже самые незначительные факты, но она и представить себе не могла степени садистских наклонностей этого препода, пока не попыталась попасть на его курс вольнослушательницей. Вместо того чтобы назвать имена счастливчиков после того, как он провел перекличку и отметил отсутствовавших, Меррик заставил их всех ждать до конца лекции, прежде чем огласить имена тех, кого выбрал. На курсе было всего четыре вакантных места, на которые претендовали шестеро вольнослушателей, но ему не хватило учтивости, чтобы назвать четыре имени и отпустить оставшихся двух. Всем шестерым пришлось высидеть всю лекцию.

В тот вечер он говорил до девяти пятнадцати. По расписанию лекция кончалась в девять.

До девяти пятнадцати.

В первый же день.

Шерил поняла, что семестр обещает быть очень долгим.

Сегодня он трындел до девяти тридцати. Некоторые из смельчаков стали уходить, не дожидаясь конца, сразу после девяти, но Шерил поняла по глазам Меррика, когда тот следил за уходившими, что он все видит, все запоминает, а месть наступит позже в виде отметок. Поэтому она осталась вместе с остальными трусами до тех пор, пока он официально не распустил их, хотя ей отчаянно хотелось в туалет.

Как только Меррик объявил задание на следующую неделю и разрешил им идти, Шерил вылетела из аудитории и через весь холл бросилась в дамскую комнату.

Сделав свои дела, она мыла руки и рассматривала себя в зеркало. Это было странное чувство, но в этом семестре Шерил чувствовала себя старой. Не старой в смысле взрослой – она чувствовала себя таковой с выпускного класса, – а в смысле перешагнувшей рубеж. Она была студенткой, но в то же время стремительно приближалась к тридцати годам. Когда мама была в ее возрасте, она была уже шесть лет как замужем, с пятилетней дочерью на руках.

Шерил вытерла руки бумажным полотенцем. Сегодня утром двое первокурсников смеялись над ней, когда она пришла в редакцию газеты. В этом не было ничего нового. Над ней часто посмеивались из-за того, как она выглядела. Но на этот раз смех вызвали не угрожающие наряды, красоту и смысл которых не дано было понять всяким пигмеям. Нет, на этот раз над ней смеялись люди более стильные, чем она сама, смеялись как над апологетом умирающей субкультуры. И от этого Шерил почувствовала себя старой. Ей неожиданно пришло в голову, что «альтернативная культура», которая расцвела в годы ее учебы в выпускном классе, казалась молодому поколению такой же старомодной, какими ей и ее сверстникам казались длинные волосы и хиппи.