Доктор изменился в лице и принужденно засмеялся.

— Сударь, — начал он, обращаясь к аптекарю, — вы, конечно, шутите?

— Ничуть, — сказал господин Томазиус и ударил палкой об пол, — неужели вы воображаете, что я пришел с вами шутки шутить?

— Что такое? — вскричал доктор, и лицо его приняло темно-вишневый оттенок. — Вы хотите взять к себе нищего студента, заклинателя чертей?!

Люди, толпившиеся у лавки, стали прислушиваться.

Фриц Гедерих судорожно сжал кулаки.

— Будьте осторожнее! — воскликнул аптекарь. — Иначе я заставлю упрятать вас вместе с вашим фальшивым висельником! Вы — жалкий шарлатан!

При этих словах доктор потерял все свое самообладание, его черные глаза блеснули, зубы заскрежетали. Он подскочил к аптекарю и яростно замахнулся на него своей тяжелой палкой. Но Фриц Гедерих бросился между ними, и удар пришелся ему по руке. Доктор был разъярен, как дикий зверь. Быстро выхватил он свой нож, и кто знает, каков был бы исход всего этого происшествия, если бы сильные руки внезапно не схватили и не повалили наземь доктора.

Толпа зевак сначала с удивлением прислушивалась к спору между почтеннейшим из горожан и странствующим доктором. Когда же последний перешел в наступление, два рослых парня мигом взобрались на лестницу и, схватив доктора, сжали его, словно в тисках.

В Финкенбурге, как и в других местах, существовал обычай заканчивать дракой все народные увеселения. Побоище заканчивало ярмарку, как аминь — проповедь.

Городские стражники в ярко-зеленых мундирах бродили недовольные вокруг ратуши, вспоминая доброе старое время, когда в ярмарочные дни по крайней мере один человек оказывался убитым. Они как раз горевали о том, что их время прошло, как вдруг из докторского балагана послышались крики и шум. Стража подоспела на место происшествия именно в тот момент, когда вмешательство горожан положило конец перебранке. Стражники заставили присутствующих рассказать, как было дело, после чего один из них завладел ножом, другой — палкой доктора; остальные связали его самого. Они намеревались заодно взять с собой помощника и скомороха, но Бальтазар Клипперлинг заблаговременно испарился с места драки, а за Фрица Гедериха обещал поручиться сенатор и аптекарь Томазиус. Все же стражники продолжали сомневаться в невиновности помощника, когда, к счастью, подошел сам господин бургомистр.

Аптекарь переговорил с ним, они удовлетворенно пожали друг другу руки, и Фриц Гедерих получил разрешение взять из лавки узелок со своим добром. Он быстро собрал свое имущество и желал как можно скорее уйти со своим покровителем. Но господин Томазиус остановил Фрица и обратил его внимание на происходящее вокруг. К шесту, который держал вывеску со стихами, была приставлена лестница, и вывеска снята, после чего появились люди с молотком и гвоздями и заколотили наглухо лавку доктора.

Когда Фриц Гедерих проходил с аптекарем мимо ратуши, они увидели собравшуюся перед ней большую толпу, и господин Томазиус сказал:

— Если вы хотите проститься с вашим бывшим хозяином, то подойдемте поближе!

Перед ратушей стоял деревянный осел, верхом на котором в красной одежде сидел доктор Рапонтико. Он опустил голову и в бессильной ярости кусал нижнюю губу. Городская чернь, которая недавно еще, разинув рот, благоговейно глазела на доктора, теперь злорадно хохотала и издевалась, швыряя в поверженного кумира всем, что попадалось под руку.

— Так наказываются у нас те, кто нарушают мир и спокойствие ярмарки, — сказал господин Томазиус и повернул на главную улицу, где бакалавра манила Львиная аптека, как манит земля потерпевшего кораблекрушение.

— Ганна, — сказал, придя домой, господин Томазиус, — это мой новый помощник — господин Гедерих; проводите его в его комнату! Завтра в половине шестого утра, — продолжал он, обращаясь к бакалавру, — приходите ко мне завтракать, а потом я объясню вам ваши обязанности. Сегодня вечером вы останетесь у себя в комнате, куда Ганна принесет вам ужин. Будьте здоровы и постарайтесь, чтобы мы стали друзьями.

Господин Томазиус ушел, а Ганна проводила нового помощника в его комнату.

В этот день старая экономка до поздней ночи просидела у белокурой Эльзы. Ганна в подробностях узнала о происшествии на ярмарке и теперь, не переводя духа, сообщала все своей любимице, прибавляя еще кое-что от себя.

— …А какой он воспитанный и деликатный! Подумай, Эльза, когда я постелила ему постель и принесла воды для питья, он сказал: «Спасибо, фрейлейн Ганна». Прежний помощник звал меня просто «Ганна», и ничего подобного я от него никогда не слыхала. Поверь мне, Эльза, новый помощник не простой человек. Он — благородного происхождения.

Эльза сделала большие глаза.

— Моя мать, царство ей небесное, — продолжала Ганна, — однажды рассказала мне историю об одном садовнике, имевшем красавицу-дочку. Пришел как-то молодой человек и нанялся к ним слугой, — подробностей я уж не помню — ну, одним словом, он оказался сыном короля, женился на девушке, и она сделалась королевой. Помяни мои слова, Эльза, — если наш молодой помощник и не принц, то за ним во всяком случае что-то скрывается…

Эльза рассмеялась; старая Ганна поцеловала свою любимицу и вышла из горницы. Девушка зарылась в пуховые перины, и очень скоро ей уже снился маленький висельник.

А в подвальном помещении Фриц Гедерих спал без снов так крепко и сладко, как спалось ему лишь много лет тому назад, когда любящая мать каждый вечер взбивала на ночь его подушки.

Глава IV

В АПТЕКЕ ЗОЛОТОГО ЛЬВА

Пришла осень. Лиственные деревья, которые летом упорно защищали от налетов ветра свое зеленое убранство, устали, ослабели и уступили свои пожелтевшие листья царственному Борею, который разметал их по всем направлениям. Ласточки устраивали большие народные собрания на крыше Львиной аптеки и держали совет о дне отлета. Ворон Яков прохаживался по лестнице и презрительно наблюдал за ласточками. «Оборванцы, оборванцы, — говорил он и прибавлял на вороньем языке: — оставались бы здесь и честно зарабатывали бы себе кусок хлеба на прочном месте, как это делаю я».

Нечто подобное думал и Фриц Гедерих. У него было такое состояние духа, будто его пробудили от дурного сна. Он усердно исполнял свои обязанности, и звон ступки и треск пламени под колбами и тиглями звучали для него, как тихий звук любимой колыбельной песни о черной и белой овечке.

Отбыв наказание, доктор Рапонтико