Я киваю. Вижу три листочка, одновременно падающих с белого клена позади Флинта, и точно знаю, что он все делает правильно.

Флинт одаривает меня широкой зубастой улыбкой и рысцой бежит к мусорному баку. Мне тут на удивление уютно, среди таких же, как я, — странных и забытых, невидимых и игнорируемых. В школе я — девушка, которая ест простые сэндвичи с виноградным желе, завернутые в алюминиевую фольгу, то ли на лужайке, то ли в библиотеке, если на улице холодно. Я — девушка, которая не может войти или выйти из автобуса, школы, классной комнаты без тук тук тук и ку-ку, девушка, которая не поднимет руку, даже если знает ответ, потому что, если вдруг поднимет, ей надо прижать руку к столу, а потом поднять снова. И еще раз. Трижды, а может, шесть раз, а может — девять, в зависимости от множества факторов, которые нет никакой возможности контролировать: сколько слов в вопросе, сколько раз ученица, сидящая впереди, почесала макушку. Я — девушка, которая не может принимать душ после занятия в физкультурном зале, потому что должна встать под воду как минимум трижды, прежде чем выйти в раздевалку, а к этому времени школу уже закроют.

В Гдетотаме, с Флинтом, я первоклассный мастер баночного боулинга и полноправный член оркестра. А еще я — раньше даже представить себе не могла, что от этого слова меня будет обдавать жаром, — хорошенькая.

Два парня в нескольких ярдах от меня начинают то ли декламировать нараспев, то ли петь. Они голые по пояс, несмотря на холод, и втирают в грудь красную краску, и смеются, вроде бы пребывают в экстазе, невероятно счастливые, и я хочу быть ближе к ним. Поэтому поднимаюсь. Может, я им подпою. Может, вскину руки к небу и буду кружиться, и петь, и выть.

Но по пути к ним мое внимание привлекает разговор трех девушек моего возраста. Они сбились в кучку, выглядят нервными и усталыми.

Блондинка с густо накрашенными пурпуром веками и в длинном черном пальто говорит:

— Но я не говорила с родителями шесть месяцев. Они подумают, что я вру. Они так всегда думали. — Она смотрит на подруг, какое-то время молчит, сильно прикусывает губу, прежде чем продолжить: — Наверное, я могу позвонить тете. Она, возможно, одолжит мне денег. Я с вами поделюсь. И мы просто уйдет. Этим вечером, вместе. Если она как-то вышлет мне деньги.

— Да, уйдем, — кивает девушка с перышками цвета морской волны, воткнутыми в черные волосы, — но куда? Куда мы можем уйти?

— У меня есть подруга в Филли, — блондинка говорит медленно, словно строит планы на ходу. — Я уверена, что она живет на прежнем месте. Она разрешит нам поселиться в ее подвале. Я просто хочу вырваться отсюда, понимаете?

Третья девушка, в черных армейских ботинках вносит свою лепту:

— У меня есть пятьдесят баксов. Этого, наверное, хватит на всех, так? На автобусные билеты? — Ее левый каблук нервно постукивает по земле.

Я перестаю дышать, просто жду — жду, чтобы они сказали почему. Почему у них вдруг возникла отчаянная потребность покинуть Гдетотам? Я вновь думаю о Сапфир, крови на стенах. Может, они ее знали?

Первая девушка, блондинка, открывает рот, чтобы заговорить вновь, но тут Черные Ботинки замечает меня и локтем резко толкает блондинку в бок. Что-то шепчет остальным, и они отходят подальше.

Я продолжаю путь, подпрыгивая и размахивая руками, согреваясь, делая вид, что и не стояла, подслушивая. Подходя к танцующим парням, вижу, что они втирают в грудь не краску.

Это кровь.

Они порезали себя, грудь и руки, осколками разбитой винной бутылки. На земле вокруг них валяется множество пустых винных бутылок. Один из них смотрит прямо на меня и улыбается. Оскал волчий, одни зубы.

— Эй ты, — он нацеливает на меня окровавленный палец. — Что-то давно я тебя не видел, ты вроде бы здесь больше не тусуешься. И что это все значит? — Его веки дрожат. Он тянется ко мне, словно хочет схватить. Я ахаю и поворачиваюсь к нему спиной, потом поворачиваюсь лицом, снова спиной, снова лицом, и еще, и еще, и еще. «Нельзя останавливаться», — говорит мой разум. — «Нельзя», — говорит мой разум. «Пока нельзя», — говорит мой разум. «Еще шесть, и будет двадцать семь. Еще три. Хорошо. Теперь можно идти. Хорошо. Можно идти. Имеешь право».

Мне надо найти Флинта.

«Ку-ку ку-ку ку-ку». Не знаю, произношу я это слово мысленно или вслух. Оно отскакивает то от одной стороны черепа, то от другой. Я чувствую, каждый слог, каждую букву, каждый дефис. Я торопливо иду по переулку. Внезапно все другое, гротескное. Не Нарния. Ад. Вуаль поднята, и теперь видно все, что она скрывала. Вонь. Гниль. Все больные или на грани болезни — их трясет, они стонут, закатывают глаза к небу. Не знаю, как я могла подумать, что они счастливы. Может, Флинт каким-то способом заморочил мне голову, чтобы я видела то, чего нет.

Флинт Флинт Флинт. Я три раза произношу имя вслух. Флинт Флинт Флинт снова. И еще раз. Флинт Флинт Флинт. Если люди слышат меня, мне без разницы. Я останавливаюсь и девять раз стучу по земле правой ногой. Потом левой, еще девять. Потом выдергиваю шесть волос. С каждым произношу его имя. Флинт Флинт Флинт Флинт Флинт Флинт. Каждый волос — крошечная смерть. Каждый — жертва, которая приведет его ко мне. Приходи приходи приходи.

И тут я вижу его — знала, что сработает, — появляющегося, как по волшебству, с пластиковым мешком, набитым мусором.

— Потрясающие находки, — делится он со мной, приближаясь.

— Я хочу уйти отсюда, — говорю ему я. — Уйти. Немедленно.

Выражение его лица меняется. Он подходит ближе.

— Что случилось?

— Мне… мне тут не нравится. Мы должны уйти. — Я сжимаю кулаки, три раза, и бормочу под нос «ку-ку».

— Подожди. Ло, скажи мне…

— Немедленно.

Найти стену. Стукнуть три раза. Ку-ку.

Думаю, я дрожу, потому что Флинт кладет руки мне на плечи и начинает успокаивать, как раньше успокаивала мама. Он уводит меня за занавес, где я тук тук тук, ку-ку так тихо, как никогда, и на улицу.

Флинт говорит, что поведет меня в место получше, которое мне, он уверен, понравится. Я пытаюсь сказать ему о том, что видела — о двух парнях, — едва мы выходим на улицу.

— Ло, эй, ты просто напугалась. Не привыкла к тому, как тут ведут себя люди. Послушай, ты должна понять. Здесь все по-другому. Нам нечего терять. Мы — не часть другого мира, мира теликов и гаджетов, сечешь? Мы для этого слишком живые. Мы — мусорщики. Мы — ястребы, кружащие высоко в небе, с огромными крыльями, пикирующие к земле, когда возникает такое желание. Знаешь, о чем я?

Флинт глубоко вздыхает, наблюдая за мной, его щеки на холоде становятся еще краснее.

Я смотрю на его «медвежьи ушки», потом в голубовато-зелено-золотистые глаза. Внезапно меня охватывает злость.

— А как насчет того, что люди действительно умирают? Ты считаешь, это тоже забава? От этого ты чувствуешь себя более живым?