– Я позвоню, – сказал он и нежно поцеловал Сару. – Ты точноне хочешь, чтобы я побыл здесь?

Внезапно ей этого захотелось, но она отрицательно покачалаголовой.

– Позвони, – сказала она.

– На третьей переменке, – пообещал он и направился к двери.

– Джонни?

Он повернулся.

– Джонни, я люблю тебя, – сказала она, и его лицозасветилось, словно вспыхнула электрическая лампочка.

Он послал воздушный поцелуй.

– Будешь чувствовать себя лучше, – сказал он, – тогдапоговорим.

Она кивнула, но прошло четыре с половиной года, прежде чемона смогла поговорить с Джонни Смитом.

– Вы не возражаете, если я сяду впереди? – спросил Джоннитаксиста.

– Нет. Только не заденьте коленями счетчик. Еще разобьете.

С некоторым усилием Джонни просунул ноги под счетчик изахлопнул дверь. Таксист, бритоголовый мужчина средних лет, с брюшком, опустилфлажок, и машина двинулась по Флэгг-стрит.

– Куда?

– Кливс Милс, – сказал Джонни. – Главная улица. Я покажу.

– Придется взять с вас в полтора раза больше, – сказалтаксист. – Мне ведь, сами понимаете, пустым оттуда возвращаться.

Рука Джонни машинально накрыла пачку купюр в брючномкармане. Он пытался вспомнить, держал ли когда-нибудь при себе столько денегсразу. Только однажды. Когда купил подержанный «шевроле» за тысячу двестидолларов. По наитию он попросил в банке выдать ему наличными – хотелось своимиглазами увидеть такую кучу денег. Оказалось, ничего особенного. Зато какое былолицо у торговца машинами, когда Джонни вывалил ему в руку двенадцатьстодолларовых бумажек! На это стоило посмотреть. Правда, сегодня пачка денег вкармане его нисколько не радовала, скорее наоборот, вызывала какое-тобеспокойство, и ему вспоминалось выражение матери: шальные деньги приносятнесчастье.

– Хорошо, пусть будет в полтора раза больше, – сказал онтаксисту.

– Ну вот и договорились. – Таксист стал более разговорчивым.– Я так быстро приехал, потому что у меня был вызов на Риверсайд, а там никогоне оказалось.

– Правда? – равнодушно спросил Джонни. Мимо проносилисьтемные дома. Он выиграл пятьсот долларов, ничего подобного с ним еще не случалось.Его не оставлял призрачный запах горящей резины… словно он вновь переживаетчто-то, случившееся с ним в раннем детстве… ощущение грядущего несчастьяотравляло радость удачи.

– Да, эти пьянчуги сначала звонят, а потом передумывают, –сказал таксист. – Ненавижу поганых пьянчуг. Позвонят, а потом решают – какогочерта, глотну-ка еще пивка. А то пропьют все деньги, пока ждут машину, аначнешь кричать: «Кто вызывал такси?» – молчат.

– Да, – сказал Джонни. Слева текла река Пенобскот, темная имаслянистая. А тут еще заболевшая Сара и это признание в любви. Возможно, онобыло проявлением слабости, но, бог мой, а вдруг это правда! Он влюбился в неепрямо с первого свидания. Вот что было настоящей удачей, а не выигрыш наКолесе. Однако мысленно он возвращался именно к Колесу, оно вызывало тревогу. Втемноте он все еще видел, как оно вращается, слышал, словно в дурном сне,замедляющееся пощелкивание указателя, который задевал за шпильку. Шальныеденьги приносят несчастье.

Таксист повернул на автостраду № 6, теперь он увлеченнобеседовал с самим собой:

– Вот я и говорю: «Чтоб я этого больше не слышал». Больноумный стал. Такого дерьма я ни от кого не потерплю, даже от собственного сына.Я вожу такси двадцать шесть лет. Меня грабили шесть раз. А сколько раз я«целовался», не сосчитать, хотя ни разу в крупную аварию не попал, спасибо девеМарии, святому Христофору и отцу вседержителю, правильно? И каждую неделю,какой бы неудачной она ни была, я откладывал пять долларов ему на колледж. Ещекогда он был молокососом. И чего ради? Чтобы в один прекрасный день он пришелдомой и заявил, что президент Соединенных Штатов свинья. Вот паразит! Пареньнебось думает, что я свинья, хотя знает, скажи он такое, я мигом пересчитаю емузубы. Вот вам и нынешняя молодежь. Я и говорю: «Чтоб я этого больше не слышал».

– Да, – сказал Джонни. Теперь мимо пробегали перелески.Слева было Карсоново болото. Они находились примерно в семи милях от КливсМилс. Счетчик накинул еще десять центов.

Одна тонкая монетка, одна десятая доллара, эй-эй-эй.

– Можно спросить, чем промышляете?

– Работаю учителем в Кливсе.

– Да? Значит, вы понимаете, о чем я говорю. И все-таки чтоза чертовщина происходит с этими детьми?

Просто они съели тухлую сосиску под названием Вьетнам иотравились. Ее продал им парень по имени Линдон Джонсон. Тогда они, знаете,пришли к другому парню и говорят: «Ради всего святого, мистер, нам чертовскискверно». А этот другой парень, Никсон, и отвечает: «Я знаю, как вам помочь.Съешьте еще несколько сосисок». Вот что произошло с американской молодежью.

– Не знаю, – ответил Джонни.

– Всю жизнь строишь планы, делаешь как лучше, – сказалтаксист, и в голосе его на сей раз ощущалось какое-то замешательство, онопродлится не очень долго, ибо ему осталось жить какую-нибудь минуту. А Джонни,не зная этого, испытывал к нему жалость, сочувствовал его непонятливости.

Обними меня, милый, покрепче… ну давай не валяй дурака.

– И всегда ведь хочешь самого хорошего, а парень приходитдомой с волосами до задницы и заявляет, что президент Соединенных Штатовсвинья! Свинья! Ну не дрянь, я…

– Берегись! – закричал Джонни.

Таксист повернулся к нему лицом – это было пухлое лицо членаАмериканского легиона, серьезное, сердитое и несчастное в отблесках приборнойдоски и внезапном свете приближающихся фар. Он быстро глянул вперед, но былоуже поздно.

– Иииисусе!

Впереди были две машины по обе стороны белой разделительнойлинии. «Мустанг» и «додж чарджер» перевалили через гребень холма. Джонни дажеслышал завывание форсируемых двигателей. «Чарджер» надвигался прямо на них. Ондаже не пытался свернуть, и таксист застыл за рулем.

– Иииииии…

Джонни едва заметил, что слева промелькнул «мустанг». И тутже такси и «чарджер» столкнулись лоб в лоб, и Джонни почувствовал, как егоподнимает вверх и отбрасывает в сторону. Боли не было, хотя он смутно сознавал,что зацепил ногами счетчик, да так, что сорвал его с кронштейна.

Звон бьющегося стекла. Громадный огненный язык полыхнул вночи. Джонни пробил головой ветровое стекло. Все начало проваливаться вкакую-то дыру. Он ощущал только боль, смутную, приглушенную в плечах и руках, атело его устремилось вслед за головой сквозь дыру в стекле. Он летел. Летел воктябрьскую тьму.