Сара постаралась тоже улыбнуться:

– Спасибо, Герберт. А вы… Вы думаете, что она…

– Вернется? О да. Если к зиме не наступит конец света, ядумаю, вернется.

– Ну, желаю вам самого наилучшего, – сказала Сара и обнялаего.

На ферме в Вермонте не было отопления, и в конце октября,когда тарелка так и не прилетела, Вера вернулась домой. Тарелка не прибыла,сказала она, потому что они еще не готовы к встрече с ней – они еще не отринуливсе несущественное и грешное в своей жизни. Но она была в приподнятомнастроении и воодушевлена. Во сне она получила знак. Ей, возможно, и непридется улететь в рай на летающей тарелке. Но у Веры все больше креплоубеждение: ее призвание состоит в том, чтобы руководить сыном, направлять егона путь истинный, когда он очнется от забытья.

Герберт встретил ее, приласкал – и жизнь продолжалась.Джонни находился в коматозном состоянии уже два года.

Это был сон, мелькнула у него догадка.

Он находился в темном, угрюмом месте – в каком-то проходе.Потолок – такой высокий, что его не было видно, – терялся где-то во мраке.Стены были из темной хромированной стали. Они расширялись кверху. Он был один,но до него, как будто издалека, доносился голос. Он знал этот голос, слышал этислова… где-то, когда-то. Голос испугал его. Он стонал и обрывался, эхо билось охромированные стальные стены, подобно оказавшейся в ловушке птице, которую онвидел в детстве. Птица залетела в сарай c отцовскими инструментами и не знала,как оттуда выбраться. В панике она металась, отчаянно и тревожно пища, билась остены до тех пор, пока не погибла. В голосе слышалась та же обреченность, что ив птичьем писке. Ему не суждено было выбраться отсюда.

– Всю жизнь строишь планы, делаешь как лучше, – стоналпризрачный голос. – И всегда ведь хочешь самого хорошего, а парень приходитдомой с волосами до задницы и заявляет, что президент Соединенных Штатовсвинья. Свинья! Ну не дрянь, я…

Берегись, хотел сказать Джонни. Ему хотелось предостеречьголос, но Джонни был нем. Берегись чего? Он не знал. Он даже не знал суверенностью, кто он, хотя смутно помнил, что когда-то был то липреподавателем, то ли проповедником.

Ииисусе! – вскрикнул далекий голос. Голос потерянный,обреченный, тонущий. – Иииииии…

Потом тишина. Вдали затихает эхо. Когда-нибудь голос сновазаговорит.

И вот это «когда-нибудь» наступило – он не знал, сколькопришлось ждать, ибо время здесь не имело значения или смысла, – и он началощупью выбираться из прохода, откликаясь на зов (возможно, только мысленно), внадежде – как знать – что он вместе с обладателем голоса найдет выход, а может,просто желая утешить и получить такое же утешение в ответ.

Но голос удалялся и удалялся, становился все глуше и слабее(далеким и еле слышным), пока не превратился в отзвук эха. И совсем исчез.Теперь он остался один, двигаясь по мрачному и пустынному залу теней. Ему ужечудилось, что это не видение, не мираж и не сон – но все равно нечто необычное.Наверное, он попал в чистилище, в этот таинственный переход между миром живых иобителью мертвых. Но куда он шел?

К нему стали возвращаться образы. Тревожные образы. Ониследовали вместе с ним, подобно духам, оказывались то сбоку, то впереди, тосзади, потом окружали его странным хороводом – оплетали тройным кольцом,касались его век колдовскими перстами… но было ли все это на самом деле? Онпочти что видел их. Слышал приглушенные голоса чистилища. Там оказалось иколесо, беспрерывно вращавшееся в ночи, Колесо удачи, красное и черное, жизнь исмерть, замедляющее свой ход. На что же он поставил? Он не мог вспомнить, анадо бы: ведь от этого зависело само его существование. Туда или оттуда? Панили пропал? Его девушке нехорошо. Ее нужно увезти домой.

Спустя какое-то время проход стал светлеть. Поначалу онподумал, что это игра его воображения, своего рода сон во сне, если такоевозможно, однако прошло еще сколько-то времени, и просвет стал чересчурочевидным, чтобы его можно было приписать воображению. Все пережитое им впроходе стало меньше походить на сон. Стены раздвинулись, и он едва мог видетьих, а тусклая темнота сменилась мягкой туманно-серой мутью, цветом сумерек втеплый и облачный мартовский день. И стало казаться, что он уже совсем не впроходе, а в комнате – почти в комнате, ибо пока отделен от нее тончайшейпленкой, чем-то вроде плаценты, он походил на ребенка, ожидавшего рождения.Теперь он слышал другие голоса; не эхообразные, а монотонные и глухие, будтоголоса безымянных богов, говорящих на неведомых языках. Понемногу голосастановились отчетливее, он уже почти понимал их разговор.

Время от времени Джонни открывал глаза (или ему казалось,что открывал), и наконец он увидел обладателей этих голосов – яркие,светящиеся, призрачные пятна, не имевшие поначалу лиц, иногда они двигались покомнате, иногда склонялись над ним. Он не подумал, что можно заговорить с ними,во всяком случае вначале. Он предположил, что это, может быть, какие-тосущества иного мира, а светлые пятна – ангелы.

Со временем и лица, подобно голосам, становились всеотчетливее. Однажды он увидел мать, она наклонилась над ним и, попав в поле егозрения, медленно и грозно произнесла что-то бессмысленное. В другой разпоявился отец. Дейв Пелсен из школы. Медицинская сестра, которую он узнал:кажется, ее звали Мэри или, быть может, Мари?. Лица, голоса – все приближалось,сливалось в нечто единое.

И пришло что-то еще: ощущение того, что он изменился. Этоощущение не нравилось Джонни. Он не доверял ему. Джонни считал, что любоеизменение ни к чему хорошему не приведет. Оно предвещает, думал он, лишь печальи плохие времена. Джонни вступил в темноту, обладая всем, теперь же ончувствовал, что выходит из нее, не имея абсолютно ничего, – разве только в немпоявилось что-то странное, незнакомое.

Сон кончался. Что бы это ни было, оно кончалось. Комнатабыла теперь вполне реальна, почти осязаема. Голоса, лица…

Он собирался войти в комнату. И вдруг ему показалось, что онхочет только одного – повернуться и бежать, скрыться в этом темном проходенавсегда. Ничего хорошего его там не ожидало, но все же лучше уйти навечно, чемпроникнуть в комнату и испытывать это новое ощущение печали и грядущей утраты.

Он обернулся и посмотрел назад – да, так и есть: в томместе, где стены комнаты становились цвета темного хрома, позади одного изстульев, незаметно для входящих и выходящих светлых фигур, комната превращаласьв проход, уводивший, как он подозревал, в вечность. Там исчез тот, другойголос, голос…

Таксиста.

Да. Теперь он все вспомнил. Поездку на такси, водителя,поносившего сына за длинные волосы, за то, что тот считал Никсона свиньей.Затем свет четырех фар, двигавшихся по склону, – две пары фар по обе стороныбелой линии. Столкновение. Никакой боли, лишь мысль о том, что ноги заделисчетчик, да так сильно, что он сорвался с кронштейна. Затем холодная сырость,темный проход, а теперь это странное ощущение.