Впрочем, пока что здесь, на этих страницах, идёт 1990–й год, и нет ещё рыночной экономики, а есть Союз; нет олигархов, есть номенклатура; нет Интернета, есть сплетни; нет понятий «заказать» и «купить», а есть всесильное «достать». Нет, купить что — то можно, но кто ж на это будет деньги тратить? Их ведь в обрез, денег — то. У всех (ну, почти…) зарплаты, а они небольшие. Ну, а хочешь жить — умей вертеться. Вот и вертится Гарик, он же Жорик, как может, чтобы было что на хлеб намазать, и не спит ночами, и…

Ну, хватит о нём, пожалуй. Тем более, что машина уже ждёт, и Шурика выводят из кабинета, позабыв при этом о дипломате, и Гарик чувствует уже, как чешется спина от пробивающихся крыльев строгого вороного цвета. Но тут возвращается Макаров и, укоризненно погрозив указательным пальцем, забирает кейс. Что ему до мучений Жорика! Что ему до спины, пронзаемой болью от прерванной финансовой эякуляции! Гарик глядит на закрывающуюся дверь и, тихо подвывая, плачет…

— Так что давайте не будем рассуждать о знаковости или этапности их песен. — вернулся Яр к предыдущей теме. — Я читал где-то, они, когда писали «She's leaving home», о бананах думали. А потом Нэд Рорем[13] писал, что эта песня равна любой из когда-либо написанных Шубертом. Вот вам и вся знаковость.

— Так никто и не спорит! — я махнул рукой. — Им это было не нужно, они были заняты другим. Они писали песни. Ты можешь себе представить, как Джон Леннон приходит к Полу Маккартни и говорит: «Пол, дружище, давай напишем что-нибудь знаковое!», а?

— А Маккартни ему отвечает: «Ты что, забыл, Джон? Знаковое мы уже написали позавчера. Сегодня займёмся этапным»! — засмеялся Яр.

— И тем не менее, Яр, тем не менее…

Шурочке видятся сумерки. Бесконечные, свинцовые, покрытые жёлтой листвой и жирной грязью, продутые холодным ветром с запахом прелых листьев, усиленные безлюдностью улицы где — то на промышленной окраине города. Он бредёт по этой улице вдоль грязных заводских заборов. Ногам сыро, во рту — кисло, и хочется водки. Не пьянства ради окаянного, а токмо пользы для. Чтобы согреться. Чтобы почувствовать под диафрагмой тепло и уют. Но водки нет, и людей тоже нет. Даже машин — и тех нет.

Сырой холодный воздух, кажется, не задерживается в лёгких, а опускается ниже, заполняет всё его тело, и теперь он промок не только снаружи, но и изнутри. Внезапно заводской забор кончается, и Шурочка видит старую витую решетку из чугуна, за которой — запущенный садик из давно не стриженных кустов и деревьев, между которыми стоит грязно — белый двухэтажный особнячок прошлого века с эркером посредине. На стене дома табличка с надписью "ул. Бахметьева, 13". Букву "х" чья — то досужая рука зачеркнула и сверху красной масляной краской написала буквы "ф" и "о".

"Улица Бафометьева… Да уж, подходяще…" — пробормотал Шурочка, мгновенно вспомнив секретаршу главврача Ларису, пышную блондинку с бюстом, которая на почве нереализованный женственности и вопиющей экзальтированности вдруг увлеклась Папюсом[14] и прочей магической дребеденью, охотно делясь этой литературой с сотрудниками. В одно из спокойных, не насыщенных событиями ночных дежурств и пролистал Шура таковую брошюру, из которой и почерпнул одно из имён князя тьмы.

В доме горели два окна на втором этаже. Шура посмотрел туда и вдруг увидел, как дрогнула тюлевая занавеска, оттуда показалась изящная женская ручка и поманила его.

— Сейчас! Я сейчас! — воскликнул Шура — и пришёл в себя. Столкнулся взглядом с Макаровым и тут же из себя вышел…

THE HIGHER YOU FLY THE DEEPER YOU GO — IV

— Сейчас! Я сейчас! — крикнул Шура и вошёл в подъезд.

Это был странный подъезд. Не выглядел он подъездом, парадной и чем — то тому подобным. Просто коридор. Длинный коридор, непонятно чем тускло освещённый, без лестницы и без дверей. Голые стены противного тёмно — зелёного цвета, запах старости и мышиного помета. И звуки музыки, которые становились громче по мере того, как Шура шёл по коридору. А что ему ещё оставалось? Не стоять же столбом, нюхая мышиные какашки!

Музыка оказалась фрагментом под названием «Dig it» с битловского альбома «Let it be». Только звучала она непрерывно, хотя на альбоме длилась меньше минуты. Похоже, кто — то включил режим повтора. И Шура твёрдо знал, что это было сделано специально для него. Вот он и шёл на звуки музыки, а музыка постепенно заполняла его всего, подчиняя своему ритму, заставляя губы шевелиться в такт глупым словам про ФБР, ЦРУ, Би Би Кинга и Дорис Дэй. Это стало бесконечным, «вещью в себе», и ему уже не хотелось ничего, кроме как идти и идти, и слушать, слушать это несуразное «Dig it»… Но всякая дорога рано или поздно куда — то приводит, и всякий коридор рано или поздно заканчивается дверью. Между прочим, странно, но несмотря на полное отсутствие подъёма, у Шуры было отчетливое ощущение того, что он поднялся — таки на второй этаж. Ну, на то он и бред…

Итак, Шура подошёл к двери. В этот момент наконец — то детский голос сказал по — английски что — то об ангелах, и раздались фортепианные аккорды — зазвучало вступление к «Let it be». Шурочка толкнул дверь.

— Он пришёл! — возвестил мелодичный и нежный женский голос, но женщины в комнате Шура опять — таки не увидел, а увидел, совсем даже наоборот, сидящего за роялем Джона Леннона.

— Ну ничего себе! — как — то даже разочарованно сказал Шурочка. — Это же песня Пола Маккартни! Он её сочинил, он её и пел!

— И что? — спросил Джон Леннон.

— Ничего! Зачем чужие песни петь? Своих что ли мало?

— Во — первых, альбом чей? Битлз. Значит, и все песни на нём — Битлз, — с вызовом сказал Леннон. — Про то, что мы с Полом все наши песни подписывали «Леннон — Маккартни» я вообще молчу. А во — вторых, это когда было? В 70–м. А сейчас — 90–й!

— Ну, да. А в 80–м тебя убили, — парировал Шура.

— И что? — опять едко спросил Джон. — Значит, живой был — не смей «Let it be» петь, не нарушай авторских прав! Убили — и мёртвым не смей её петь! Мало я с этим засранцем ругался… Ты, кстати, с ним поосторожнее. Он, конечно, парень нормальный, но иногда просто не знаешь, чего от него ожидать… Хотя, под конец мы с ним помирились. Даже хотели что — нибудь эдакое организовать… Но всё равно. Я тебя предупредил.

— Да я — то здесь причём?

— А как же? Теперь тебе с ним жить. — Леннон отвернулся и тихонько запел: «I'm only sleeping…».