Бреясь перед зеркалом в своей ванной, я чувствовал не столько страх, сколько раздражение. Надо же, про отпечатки забыли. Интересно, как бы это объяснил Мэнни. Кроме того, я совсем не хотел, чтобы Бекки Дрисколл жила у меня, не хотел видеть ее каждый день дольше, чем привык за неделю. Слишком уж она притягательна.

– Ишь красавчик, – говорил я себе, скребя щеки бритвой. – Жениться-то ты горазд, а вот долго выдержать в браке тебе слабо́. Эмоциональная нестабильность, инфантилизм – где уж отвечать за что-то по-взрослому. Донжуан. Шарлатан несчастный. – Я закончил бритье с нехорошим чувством, что всё это правда. Потерпев неудачу с одной женщиной, я уже увлекся другой, которой ради нашего общего блага совсем не надо бы оставаться под моим кровом.

Джек попросил меня подвезти его к шефу полиции Нику Грайветту, которого мы оба хорошо знали: надо было заявить наконец о пропавшем трупе. Мы договорились, что Джек изложит только голые факты, ничего больше. Скажет, что обнаружил тело ночью, а не вчера утром – как иначе объяснить, что он так поздно обратился в полицию.

Хорошо, а почему он в таком случае не позвонил ночью? Да потому, что с Теодорой случилась истерика и пришлось срочно везти ее к доктору, то есть ко мне. Ее из-за шокового состояния оставили у меня, а Джек вернулся домой за сменой одежды и обнаружил, что труп пропал. Грайветт, вероятно, его отчитает, но на этом и всё. Я посоветовал Джеку вжиться в образ чудаковатого, рассеянного писателя – что с такого возьмешь.

– Про отпечатки тоже не говорить? – уточнил Джек.

– Да, уж лучше молчи, не то Грайветт тебя засадит. – Я высадил его у полицейского участка и поехал дальше.

Машину я оставил на боковой улице, за пределами платной автостоянки, и прошел пешком полтора квартала до офиса. Меня мучили страх и сомнения, а Трокмортон-стрит только усугубляла депрессию. Мусор не вывозили со вчерашнего дня, фонарь был разбит, окна соседнего магазинчика забелили, выставив в одном намалеванный наспех плакатик «Аренда». Координатов не прилагалось – владельцу, похоже, все равно было, снимет кто-нибудь помещение или нет. У входа в наше здание валялась разбитая бутылка, медная дощечка с моим именем потускнела. По утрам витрины обычно моют, но сегодня этим никто не занимался – вообще ни души на всей улице. Ты просто переносишь свое плохое настроение на всё окружающее, сказал я себе. Так не пойдет, надо как-то встряхнуться перед приемом.

Ожидавшая меня пациентка пришла без записи, но время до официального начала работы еще оставалось, и я ее принял. Это была миссис Сили, тихая маленькая женщина лет сорока; на прошлой неделе она уже приходила сказать, что ее муж совсем и не муж. Теперь она с огромным облегчением и радостью уведомила меня, что ее бред прошел. Она, как я и советовал, обратилась к доктору Кауфману; не сказать, чтобы он ей очень помог, но вчера вечером она вдруг «пришла в себя».

– Я читала в гостиной, – рассказывала она, нервно тиская сумочку. – Потом взглянула на Эла, который смотрел телевизор, и поняла, что это, конечно же, он. Не понимаю, что со мной такое творилось… как глупо. Одна леди из моего клуба говорила, что в городе было несколько таких случаев, а доктор Кауфман сказал, что как раз эти слухи…

Слушая подробный отчет о том, что сказал ей доктор Кауфман и что сказала она, я улыбался, кивал и ухитрился довольно скоро выпроводить ее: дай ей волю, она бы целый день просидела.

Медсестра принесла мне список больных на сегодня. На три тридцать записалась, подумать только, одна из трех матерей, так осаждавших меня на прошлой неделе. Придя в назначенное время и даже присесть не успев, она начала излагать мне то, что я знал наперед. Все три девочки в полном порядке и любят своего учителя английского больше прежнего. Сам он отнесся к ним с пониманием и благосклонно принял их извинения. Девочки, скорее всего, просто разыгрывали своих одноклассников, полагала женщина; одноклассники оценили юмор, и ее материнская тревога прошла бесследно. Доктор Кауфман объяснил ей, как опасен для подростковой психики такой бред.

После ухода счастливой матери я снял трубку, позвонил в магазин Вилмы Ленц и спросил, как она себя чувствует.

– Я хотела сама к тебе зайти насчет этого, – сказала она и даже посмеялась немного, не слишком естественно. – Мэнни помог мне, как ты и предвидел. Бред, или как это называется, совершенно прошел, и… мне так стыдно, Майлс. Не понимаю, что со мной приключилось и как это тебе объяснить…

Я прервал ее, сказав, что всё понимаю, что стесняться не надо и лучше поскорей об этом забыть. Потом повесил трубку и попытался мыслить трезво и объективно. Предсказания Мэнни сбываются. Если он прав, можно больше ничего не бояться и отправить Бекки домой сегодня же вечером. Мне очень хотелось поверить в это, да почему бы, собственно, и не верить? Потому только, что у трупа в подвале Джека не было отпечатков пальцев?

Передо мной снова возникла эта картина: густо-черные кружочки без петель, дуг и прочих папиллярных узоров. Ну и что? Этому найдется дюжина естественных объяснений, если подумать как следует.

– Мэнни прав, – произнес я вслух. – Мэнни объяснил всё очень доходчиво. – Мэнни, Мэнни. Последнее время я только о нем и слышу. Мало того, что он разрешил эту загадку без чьей-либо помощи и поделился разгадкой со мной и Джеком, так еще и мои пациенты до небес его превозносят. Знакомый мне Мэнни Кауфман как-то осторожней высказывался и не спешил с выводами. Этого Мэнни я не знаю, полыхнуло у меня в голове. Это вообще не Мэнни – он просто выглядит, говорит и ведет себя как…

Я потряс головой, отгоняя вздорную мысль. Это только доказывает, насколько он прав, несмотря на какие бы то ни было отпечатки. Доказывает, насколько силен психоз, охвативший Милл-Вэлли.

В окно светило предвечернее солнце, с улицы доносились нормальные будничные звуки. Ночные происшествия на этом фоне тускнели, утрачивали реальность. Я мысленно снял шляпу перед Мэнни Кауфманом, королем мозгоправов, убеждая себя, что он точно такой, каким и был, – умный и проницательный. Не то что мы, истеричные дураки. Нет причин, по которым Бекки не могла бы вернуться в собственную постель.

Я приехал домой около восьми вечера, после больничного обхода. Было еще светло, и Теодора с Бекки в отысканных где-то фартуках накрывали ужин на широких деревянных перилах веранды. Из верхнего окна слышался стук пишущей машинки. Дом, населенный приятными мне людьми, снова ожил, и я чувствовал себя превосходно.

Джек спустился, мы сели ужинать. Вечер выдался чудесный, ясный и теплый не по-осеннему. Старые деревья на улице шелестели под легким бризом, птицы щебетали, где-то стрекотала газонокосилка – один из самых приятных на свете звуков, по-моему. Мы сидели кто на качалке, кто в удобных плетеных креслах, ели сэндвичи с беконом и помидорами, пили кофе, говорили о пустяках – такие счастливые моменты запоминаются на всю жизнь.

Бекки, как видно, сходила домой за вещами: на ней было платье из тех, что превращают хорошеньких женщин в красавиц. Мы с ней сидели рядышком на качалке.