– Не хочешь пойти наверх и поддаться соблазну? – спросил я.

– С удовольствием, только поем сначала.

– Ты мне таких милых предложений не делал, когда ухаживал, Джек, – заметила Теодора.

– Не осмеливался, – сказал он с набитым ртом. – Боялся, что ты мигом меня окрутишь.

Я покраснел, но понадеялся, что в сумерках этого никто не увидит. Может, рассказать им про моих пациентов? Нет, не стоит пока. Бекки сразу захочет домой – лучше провести вечер с ней, а потом ее проводить.

– С ног валюсь, пойду лягу, – заявила Теодора, поднявшись с места. – Ты со мной, Джек? – многозначительно спросила она.

– Да, пошли, – понимающе кивнул он, допил кофе и выплеснул на лужайку осадок. – До завтра, спокойной ночи.

Я не стал их удерживать. Белайсеки ушли в дом и поднялись по лестнице, тихо переговариваясь. Интересно, Теодора вправду так устала или хочет поиграть в сваху? Очень уж решительно увела она Джека. Впрочем, неважно: я и утром успею им рассказать о новом обороте событий. Монашеская жизнь мне поднадоела, и я считал, что заслужил шанс побыть с Бекки наедине.

Когда Белайсеки дошли до верхней площадки, я спросил:

– Может, пересядешь налево?

– Хорошо. – Она пересела. – Только зачем?

Я поставил на перила пустую чашку.

– Потому что я в поцелуях левша – если понимаешь, о чем я.

– Не очень, – улыбнулась она.

– Неудобно мне, когда женщина справа. Все равно что писать не той рукой, которой привык. Я плохо целуюсь, когда так сижу.

Я закинул левую руку на спинку качалки, привлек Бекки к себе и устроился так, чтобы нам обоим было удобно. Я желал этого поцелуя всем своим существом. Сердцебиение участилось, кровь застучала в висках. Поцелуй, нежный и медленный поначалу, набирал силу, пронизывая током все мои нервы. Я отстранился на миг, чтобы перевести дыхание, и поцеловал Бекки снова. Мне было уже все равно: я в жизни ничего подобного не испытывал. Я гладил ее бедро, сознавая, что наверх мы неминуемо поднимемся вместе.

– Майлс! – донеслось непонятно откуда. – Майлс! – Джек отчаянно махал мне с порога. – Скорее!

Что-то с Теодорой, сообразил я, пробегая за ним через гостиную к лестнице, но Джек прошел мимо, зажег фонарик и стал спускаться в подвал. Там он откинул люк старого угольного бункера с высокими, до потолка, стенками, который давно уже, когда отец провел газ, разгрузили и помыли из шланга. Светлый овал фонарика остановился на бетонном полу, и я не сразу понял, что там лежит.

Больше всего это напоминало четыре круглых гигантских плода около трех футов диаметром. Кое-где они лопнули, и из них просочилась субстанция, похожая на серую пыль.

Мой ум еще не полностью впитал то, на что смотрели глаза. Сначала мне вспомнилось перекати-поле – сухие, легче воздуха, комья, которые ветер гонит через пустыню, – но это было другое. Шары состояли из переплетенных желтоватых волокон, между которыми была натянута коричневая мембрана, похожая цветом и текстурой на сухие дубовые листья.

– Плоды, – тихо проронил Джек. – Как в той газетной заметке.

Я недоумевающе смотрел на него.

– Там еще профессора биологии процитировали, – нетерпеливо напомнил он. – Гигантские плоды, найденные летом к западу от нашего города.

Когда я вспомнил, о чем речь, мы с Джеком пролезли в люк и присели на полу рядом с загадочными объектами. Все они лопнули в четырех-пяти местах, и вот что любопытно: серая пыль по краям начинала белеть, словно обесцвечивалась на воздухе. Мало того, она обретала форму.

Однажды я видел куклу, сделанную южноамериканскими индейцами. Ее сплели из гибкого тростника, перевязав в нужных местах так, чтобы получились голова, туловище, руки и ноги. То же самое происходило с серыми грудами на полу: они складывались в человеческие фигурки, такие же примитивные, как та кукла, и такие же узнаваемые.

Не знаю, сколько мы так просидели. Серая субстанция продолжала вытекать из шаров – медленно, как горячая лава. Слепленные из нее фигурки росли и становились все менее примитивными, пустеющие оболочки трещали и съеживались, как опавшие листья.

Так меняют очертания облака в безветренном небе: на полу перед нами лежали уже не куклы. Фигурки подросли до величины новорожденных младенцев. На лицах у них наметились глазницы, нос, рот, руки стали сгибаться в локте, и на концах у них отрастали пальчики.

Мы с Джеком посмотрели друг на друга, зная уже, что увидим дальше.

– Вот откуда заготовки берутся, – хриплым шепотом сказал он. – Растут из этих серых семян.

Не в силах больше смотреть на это, мы встали и побрели через подвал на затекших ногах в поисках чего-то нормального. Луч фонарика упал на «Сан-Франциско Кроникл», верхнюю в кипе старых газет. Заголовки, повествующие о коррупции и убийствах, прямо-таки радовали глаз, помогая справиться с путаными, противоречивыми мыслями. Мы постояли немного и вернулись к угольному бункеру.

Невероятный процесс подходил к концу. Оболочки рассыпались в прах, а четыре фигуры вытянулись в рост взрослого человека. Липкое волокно, из которого они состояли, было еще рубчатым, как вельвет, но постепенно разглаживалось и окончательно побелело. Четыре заготовки в ожидании финишной обработки – для меня, Джека, Бекки и Теодоры.

– Они поглощают влагу из воздуха, вот как это работает, – пробормотал Джек, стараясь осмыслить немыслимое. – Человеческое тело на восемьдесят процентов состоит из воды.

Приподняв руку ближайшего ко мне манекена, я посмотрел на гладкие пальцы без папиллярных линий, и в уме у меня зародились одновременно две мысли: «Нам каюк» и «Теперь Бекки придется остаться здесь».

2.21 ночи. Еще девять минут, и можно будить Джека, чтобы сменил меня. Бесшумно, в одних носках расхаживая по верхнему коридору, я открыл дверь к Бекки, вошел и в третий раз за ночь обвел всю спальню фонариком, как и все прочие комнаты в доме. Посветил под кровать, проинспектировал шкаф, задержал луч над изголовьем, чтобы рассмотреть лицо спящей. Бекки дышала ровно, приоткрыв губы, ресницы лежали на веках красивыми полукружьями. Прилечь бы ненадолго с ней рядом, ощутить ее тепло, да нельзя. Я вышел в коридор и поднялся на чердак.

Ничего лишнего я там не обнаружил. На трубе висели, прикрытые простыней, плечики с маминой одеждой, тут же стоял ее кедровый сундук. Отцовский картотечный шкаф перекочевал сюда из нашего с ним врачебного кабинета. Наверху стопка дипломов в рамках, внутри записи о простудах, порезанных пальцах, раке, переломах, свинке, дифтерии, рождениях и смертях, охватывающие около двух поколений Милл-Вэлли. Половина пациентов уже скончалась, и плоть, которую врачевал отец, обратилась в прах.

Я подошел к слуховому окну, где любил читать в детстве, и посмотрел на лежащий подо мной темный город. Многим из тех, кто сейчас спит там внизу, помог явиться на свет мой отец. Дул легкий бриз, перемещая тени от проводов на столбах от одного пустого тротуара к другому. Я видел освещенную фонарем веранду Мак-Нили и темную массу дома за ней. А вот веранда Грисонов – в семь лет я играл там с Дотом. Дальше белый штакетник Блейна Смита; этот город населен моими соседями и друзьями. Многих я знал если не близко, то хотя бы в лицо, здоровался с ними на улице. Знал здесь каждую улицу, каждый дом и задний двор, знал все холмы, поля и дороги на многие мили вокруг.