могла подвигнуть Ланселота на измену королеве. Она предлагала ему свободу при условии никогда не появляться при дворе короля; а Ланселот, предвидя, что не сможет выполнить такое обещание, предпочитал умереть в плену. Однажды она поднесла ему на ночь подогретое вино, сильно сдобренное травами, чьи испарения проникли ему в мозг. Когда он уснул, ему приснилась королева, возлежащая в богатом шатре посреди зеленого луга. Рядом с нею покоился молодой рыцарь. В порыве ярости, внушенной этим видением, он ринулся к своему мечу, чтобы пронзить им рыцаря. А королева ему сказала:

– Что вы делаете, Ланселот? Оставьте этого рыцаря, я его люблю; он принадлежит мне, а я ему. Не смейте никогда появляться там, где буду я, до того вы мне опротивели.

И такова была сила чар, что Ланселот, вставая, все еще будто бы видел шатер и ложе. Моргана позаботилась уложить у него под рукою меч, вынутый ею из ножен; так что он не усомнился в истинности того, что ему приснилось. Наутро она пришла чуть свет и сказала, взглянув на меч:

– Что такое, Ланселот! Вы, стало быть, задумали нарушить клятву и бежать отсюда?

– Нет. Но вы не раз предлагали мне два пути на выбор; я свой выбор сделал. Я не войду в дом короля в течение года; ни единого часа в день я не пробуду с рыцарем, дамой или девицей из его двора.

Прельщенная такими речами, Моргана приняла его клятву, велела принести ему одежды, доспехи и простилась с ним. Так он был отпущен из плена, где она держала его из ненависти к королеве Гвиневре[271].

Уже несколько дней он был на свободе, когда мессир Гавейн и мессир Ивейн покинули монастырь. Они выехали из леса на обширную луговину, и там их взорам предстал большой турнир. Пять сотен рыцарей соперничали в нем. Они подъехали поближе и заметили одного бойца, наводившего трепет на всех остальных. Двадцать раз подряд они видели, как он сминал самых рослых и сильных, а после отстранялся, наблюдая, что будут делать без него рыцари его стороны. Тогда другие вновь набирались духу и бросались в бой; но стоило появиться бравому рыцарю, как их охватывал ужас, и их соперники вновь брали верх.

Поглядев, как он вот так раз за разом уходит с поля боя и возвращается, мессир Гавейн подумал: «По правде говоря, доблесть этого рыцаря необыкновенна; ни у кого, кроме Ланселота, я не видывал такой повадки».

Тут к ним приблизился оруженосец.

– Сеньоры, – сказал он им, – почему бы и вам не преломить копья?

– Потому что мы полагали, что число участников оговорено.

– Нисколько, здесь может сразиться любой, кто пожелает; если ему что и грозит, так это потерять своего коня и свободу.

– Скажите, – вновь заговорил мессир Гавейн, – кто этот рыцарь, который бьется так лихо?

– Я его не знаю; вы видите только, что у него на шее черный щит.

Тогда оба кузена вошли на ристалище; они собрались поддержать сторону противников доблестного рыцаря, и им нашлось дела вдоволь. Но начиная с этого часа, они остались хозяевами поля, хотя, по всеобщему суждению, рыцарь с черным щитом заслуживал награды лучшего бойца. С досады или нет, видя, что победа ускользает от его сторонников, он удалился, не ожидая, пока его объявят победителем. Войдя в лес и полагая себя в уединении, он бросил щит на дорогу; но мессир Гавейн и мессир Ивейн не теряли его из виду; они ехали по его следам.

– Вот Бог истинный, – сказал мессир Гавейн, – это не кто иной, как Ланселот.

– И я так думаю, – ответил мессир Ивейн, – видите щит, брошенный им? Подберем его; негоже оставлять доспехи такого рыцаря первому встречному.

Они нагнали его на опушке леса, когда он уже снял шлем и привязал коня к дереву. Это был и вправду Ланселот. Сердце его стеснилось, в глазах стояли слезы. Оба королевича сошли с коней, кинулись к нему с распростертыми объятиями и расцеловали его тысячекратно.

– Милый, дорогой собрат, – сказал мессир Гавейн, – что с вами случилось? Поделитесь; не можем ли мы вас утешить?

– Друзья мои, скажите всем, кто не забыл меня, что телом я здоров, но сердце мое страждет всеми недугами, какие только может иметь сердце мужчины. Мне нельзя ни единого часа наслаждаться вашим обществом, не нарушив клятву, и нельзя появляться при дворе короля Артура. Так уйдите же или позвольте мне самому оставить вас.

– Если дело обстоит так, – ответил мессир Гавейн, – мы вас оставим; но объясните нам, по крайней мере, отчего вы так поспешно покинули турнир.

– Это я могу вам сказать. Видел я времена, когда ни одна битва, сколь бы велика она ни была, не выстояла бы против меня; но в этом жалком нынешнем турнире я не мог одолеть последних, кто явился; я чувствую, что утратил те достоинства, какие были мне присущи; доблесть моя как пришла, так и ушла. Она была заемной; я обязан ею чужим добродетелям: негоже гордиться взятым взаймы. Расскажите при дворе короля о том, что вы видели, но ничего более не спрашивайте; труды ваши будут напрасны.

Они препоручили его Богу, не сказав ему о посольстве девицы Морганы ко двору короля, дабы не умножать его горестей. Прибыв ко двору, они поведали о Ланселоте все, что видели сами и что он им передал. Все были опечалены, хотя их горе не шло ни в какое сравнение с горем королевы. «Должно быть, – думала она, – Ланселот узнал о том, что говорила при дворе от его имени та пришлая девица; оттого он, видно, и не хочет показаться передо мною».

А несчастный Ланселот, пробыв долгое время в сомнениях, что же ему делать, решил вернуться к Галеоту, единственному, кто мог знать причину его отчаяния и дать ему силы примириться с жизнью. Он верил, что отвержен королевой, как представилось ему во сне, насланном Морганой. Из всех его тревог эта была, без сомнения, самая щемящая. Он прибыл в Сорелуа в то время, когда Галеот еще разыскивал его в лесу, где держала его Моргана. Одолеваемый видениями, он чувствовал, что рассудок его покидает. Голова его помутилась, кровь лилась из него ручьями. Наконец, придя в исступление, он оставил свое окровавленное ложе и ринулся в окно, унося с собою меч.

В буйстве своем он кидался на деревья, вырывая их с корнем, на камни, потрясая и отрывая их от скал. Люди видели, как он плачет, обнимает детей, тихо говорит им о Боге, о том, чему они должны учиться и что делать. Ярость